Она обхватила руками массивную шею своего папы и горько расплакалась.
– Прости, бедняжка. Я должен был тебе рассказать. Но я тебя так любил, и ты была так счастлива. Мне не хватило духу сказать, что всё не так. Ты знаешь, – он посмотрел на меня поверх дрожащей головы дочери, – научившись ходить и прыгать, она прямиком побежала в мою старую клетку и сделала из неё спальню. Ей понравилась старая штука, которая качается и стонет! Я собрал побольше подушек, и в тот миг, когда она скакала и смеялась внутри, клетка перестала казаться мне жуткой.
– Я просто сирота, – прошептала девочка, ни к кому не обращаясь.
– Нет, Утешение, это не так.
Я смотрела, как эти двое уткнулись друг в друга, и мимоходом подобрала часть дымных волос, грозивших вырваться из корзины. Они постепенно вспомнили, что не одни. Утешение выпрыгнула из хвоста Жар-Птицы и села на край клетки из слоновой кости, устремив на меня внимательной взгляд.
– Ты очень хорошая слушательница, – проницательно сказала она, размахивая ногами вперёд-назад. Её правую ногу украшали пламенные татуировки, до самых пальцев стопы. На ней была короткая юбка из тех же красных лохмотьев, что и рубашка, – разлетающийся наряд танцовщицы. – Я не выдерживаю долго, не задав ни одного вопроса, когда папа рассказывает о девушке-драконе и старой Манжете. Знаешь, иногда она приходит меня навестить. Говорит, я в точности такая же, как она: дикая и не умею общаться. Однажды я спросила её, чем занимаются правильные девочки, и Манжета сказала, что не знает, но, вероятно, танцы вроде моих в список их занятий не входят.
– Вероятно, нет, – согласилась я. – Я на самом деле не старше тебя, хотя у своего народа считаюсь матроной. Понятия не имею, чем занимается правильная королева, но есть основания предполагать, что она не пошла бы в лагерь врага и не стала бы слушать его истории. Так что мы с тобой одинаково неправильные.
Я улыбнулась. Утешение вздрогнула при виде язычков огня между моими зубами.
– Могу рассказать тебе историю, если хочешь, – сказала девочка, и её щёки залились румянцем, но она не опустила глаз.
Я и не думала, что Фонарь мог её такому научить.
Он подбодрил девочку, прижав тёплую голову к её спине.
– До рассвета ещё есть время, – сказал он, гордясь не по годам развитой дочерью, как любой отец. – Расскажи старой злобной демонице сказку, если хочешь.
Она хихикнула. У другого ребёнка это вышло бы манерно, но её хихиканье было неподдельным и милым.
– Ну хорошо! Я расскажу тебе о том, как научилась танцевать.
Сказка Пламенной Танцовщицы
К тому времени, как я стала достаточно взрослой, чтобы танцевать, Аджанаб окончательно и бесповоротно умер. Колокольня мне наскучила, но и в городе артистов я была ещё недостаточно храброй – на тот момент, – чтобы выйти на улицы без папы и узнать, чем должна заниматься девочка. Ведь даже в мёртвом городе есть призраки, и я слышала их по ночам: они завывали, пели и танцевали на огромной красной могиле.
Я выходила, только чтобы посмотреть, как папа танцует на Карнавале Рассвета. Он был таким красивым, так размахивал хвостом, его перья трепетали, будто звёздный дождь. Я изнывала от желания стоять рядом, когда он танцует, топая когтистыми лапами по двору, раскрывая крылья в первых лучах солнца и расправляя хвост, как дама расправляет платье. Я хотела быть там и видеть, что вокруг меня движется огонь, слышать его звук… Ты знаешь, что пламя громко рычит и ворчит, когда кружится и пляшет? Я слышу его в своих снах.
Однажды, когда я жарила себе на завтрак мышь и несколько фиников, Манжета процокала по ступенькам, как она делает иногда, ворча и брюзжа, что случается часто.
– Фонарь, ты воспитаешь девочку дикой, как котёнок, потерявшийся в джунглях! Ты должен позволить ей разыскать других маленьких девочек и узнать, что они любят и едят, что делают, когда счастливы и когда несчастны! Хочешь, чтобы она была как я? Другие пауки до сих пор считают мои паутины странными.
– Мне не нравятся другие маленькие девочки, – пискнула я. – Они глупые и выше меня, и в них совсем нет огня.
Я вгрызлась в мышиную кость, а Манжета всплеснула иглоножками от праведного гнева.
– Видишь? Волчонок, а не девочка!
– Я Жар-Птица! – возразила я.
Сейчас это кажется нелепым, но ты позволил мне в это верить, папа. Так что не вини меня за поступки, которых сам желал.
– Фонарь, давай я отведу её в город. Если ей здесь жить, надо изучить какое-нибудь искусство, или она будет белой вороной, вынужденной всё время плакать и рыдать. Я отведу её к каллиграфу в большой лавке, потому что он сильнее всех, кого я знаю, похож на маленькую девочку – в каких-то частях, по крайней мере, – и мы узнаем, чем полагается заниматься правильной девочке.
– Я не девочка, – хмуро ответила я.
Ох, папа. Ты должен был мне рассказать! Тогда я не выглядела бы полной дурой. Бедняжка Манжета!
Но она сдержала слово, и мы первым делом отправились к каллиграфу в большой лавке, у которого есть синяя шляпа с пряжками, пальцы испачканы в чернилах, а на множестве подставок стоят красивые книги, открытые на страницах с красиво написанным текстом, и на книгах лежат лупы с перламутровыми рукоятками.
– Скажи, мастер каллиграф, чем занимаются маленькие девочки в том смысле, в каком пауки плетут паутины? – чопорно спросила Манжета.
Каллиграф кашлянул, ибо в его комнате было очень пыльно, пыль покрывала даже его ресницы, и сказал:
– Правильной девочке полагается прочитать столько книг, сколько в этом городе кирпичей, а потом она должна написать новые книги, сделанные из старых, как этот город сделан из камней.
Манжета просияла, довольная тем, что мы нашли ответ с первой попытки. Так и вышло, что я целый месяц каждый день ходила к каллиграфу в лавку и читала его книги, в которых были милые картинки, обрамлённые золотыми листьями и буквами, похожими на лебедей в полёте. Книги мне очень нравились, но в лавке было тихо, и ставни не открывались, чтобы солнце не повредило велень. Было ужасно темно! И каллиграф щурился, опуская лицо к самым страницам. Он никогда со мною не разговаривал. «Если останусь там ещё хоть ненадолго, – подумала я, – стану такой же слабой и тонкой, как страница в книге. Папа одним взмахом хвоста подожжёт меня!»
Со всей возможной-превозможной вежливостью я спросила, нельзя ли взять несколько книг с собой – разумеется, самых прочных, где не очень много золотых картинок, – и читать на свету, в колокольне или где угодно, но не в этом тёмном, жутком, пыльном месте. Кроме того, я опасалась пыли. Так велел папа! Каллиграф согласился, наверное ухватившись за возможность избавиться от меня, и я убежала из его лавки, прижимая к груди три тома, самых любимых из его коллекции – о потерянных девочках, потерянных чудищах и гротесках. Я сидела под мангровым деревом, читая о святых и кентаврах, как вдруг прицокала Манжета.
