Оба сценария этического развития частично объясняют имеющиеся у нас данные, а именно как дети применяют нравственные понятия. Но и здесь есть проблемы. Во-первых, многие исследования основывались на опросах, разработанных, чтобы выявлять эксплицитные этические рассуждения. Однако, как мы знаем, это не самый действенный метод. Во многих сферах, где задействуются специализированные когнитивные процессы, существует огромный разрыв между четкими интуитивными установками и эксплицитно выражаемыми понятиями, которые их объясняют. У детей, которым не хватает вербальных навыков, чтобы объяснить интуитивные ощущения, этот разрыв еще шире, поэтому тут требуются более тонкие экспериментальные методы. Вот простой пример: у шестилетних детей, как и у взрослых, имеется интуитивное представление, что врать – плохо, точнее, плохо сообщать сведения (будь то истинные или ложные) с целью кого-то обмануть. Однако маленькие дети, как правило, понимают слово «врать» в узком смысле – «сообщать неверные сведения», поэтому они иногда называют враньем искреннее заблуждение и, напротив, не считают ложью изощренный обман, построенный на самых что ни на есть верных данных. Их нравственное понятие лжи схоже с взрослым, а вот словесное обозначение – расходится. Из-за этого расхождения, которое распространяется и на другие этические понятия, выявить нравственные суждения ребенка посредством лобовых вопросов вроде «Врать – плохо?» не удастся.
[79]
Однако с помощью косвенных тестов психолог Элиот Тюриель установил, что даже у маленьких детей имеются сложные этические представления. Тюриель выяснял, различают ли дети нарушение нравственных принципов (например, бить людей) и общепринятых правил (например, разговаривать, когда воспитатель что-то объясняет). Нарушение правил возможно только при наличии правила: если воспитатель не требует тишины, то разговор – это не нарушение. Нравственные же нарушения, наоборот, остаются нарушениями даже при отсутствии эксплицитного, озвученного правила. Эта разница обозначает особенности этических норм как таковых, и если дети ее улавливают, значит, зачатки нравственного поведения у них имеются.
Тюриель обнаружил, что даже у трех – и четырехлетних малышей имеется интуитивное представление, что бить людей – плохо и в тех ситуациях, когда это запрещается в открытую, и в тех, когда запрета нет. С другой стороны, кричать на занятии считается неправильным, только если было озвучено требование вести себя тихо. У детей чуть постарше (но все равно достаточно маленьких, четырех – и пятилетних) имеется также четкая интуитивная градация серьезности различных нарушений. В их представлении стащить ручку не так плохо, как бить кого-то; кричать на занятии – это мелкое нарушение условности, тогда как мальчик в юбке – это нарушение важного общепринятого правила. Однако им гораздо легче представить модификацию важной условности (то есть ситуацию, в которой мальчик может надеть юбку), чем модификацию даже незначительных этических принципов (то есть ситуацию, в которой будет приемлемым украсть ластик). Кроме того, дети различают этические установки и рациональные («Не оставляй блокнот рядом с камином!»). Они объясняют и те и другие с точки зрения последствий, но считают, что социально значимые последствия могут быть только у этических нарушений.
[80]
Можно решить, что юные испытуемые Тюриеля не показатель, поскольку воспитаны в определенной культуре. Однако исследования в Северной Корее и Америке дали схожие результаты. Можно решить, что их отношение к этическим нарушениям выработано школьной системой. Но, как выяснил психолог Майкл Сигал, у новичков, только поступивших в детский сад, этические установки даже строже, чем у «старожилов» (то есть четырехлетних детей, которые приобщаются к системе дошкольного воспитания уже второй год). Можно также решить, что по испытуемым Тюриеля судить нельзя, поскольку они росли в относительно благополучных условиях, не сталкиваясь, по сути, с серьезными нарушениями этических норм. Однако и у брошенных или переживших жестокое обращение детей выявляются аналогичные интуитивные представления.
[81]
Итак, экспериментальные исследования показывают наличие развивающейся в раннем возрасте системы логического вывода – специализированного нравственного чутья, на которое опирается этическая интуиция. Нравственные понятия отличаются от понятий, используемых для оценки других аспектов социального взаимодействия (поэтому даже маленькие дети без труда дифференцируют социальные условности и нравственные императивы). Наличие у человека принципиальных нравственных интуитивных представлений – применяющихся только к определенному аспекту социального взаимодействия и регулирующихся определенными принципами – не означает, что он может их сформулировать. Кроме того, наличие ранних нравственных представлений у детей не означает, что они выносят те же нравственные суждения, что и взрослые. Это далеко не так. У них все иначе – по ряду причин. Во-первых, им изначально трудно представить, что чувствуют и думают другие. Интуитивная психология входит в число их способностей, однако прежде, чем она начнет давать надежную картину психического состояния других людей, потребуется долгая калибровка. Выяснить, не причиняешь ли ты кому-то вред своими действиям, не так просто, как может показаться взрослым. Во-вторых, чтобы расценить свой поступок как «вред» в конкретном социальном контексте, детям требуется усвоить множество принятых в данном обществе критериев. В-третьих, у старших детей и взрослых за плечами гораздо более богатый опыт предыдущих ситуаций и суждений об этих ситуациях, на основании которого можно проводить аналогии.
Несмотря на эти различия, некоторые важные аспекты рассуждения, как ни странно, почти не меняются с возрастом. Наши интуитивные нравственные установки указывают: поступок может быть либо хорошим, либо плохим, либо этически нерелевантным; приводить в обоснование своим интуитивным догадкам эксплицитные формулировки нравственных принципов не обязательно; поступок плох или хорош сам по себе, независимо от того, как сами участники объясняют свое поведение. Если вы считаете, что стащить у друга ручку – это плохо, вы будете считать подобный поступок плохим и со своей точки зрения, и с любой другой. Найдется ли у совершившего этот проступок что сказать в свое оправдание, совершенно неважно. Переживает ли владелец ручки по поводу кражи, тоже неважно.
В философии это называется «моральный реализм» – теория о том, что поведение само по себе обладает определенной этической ценностью. В общем и целом реализм любого толка подразумевает, что качества объекта содержатся в самом объекте: мак выглядит красным, потому что он красный. Если поместить его под голубую лампу, выглядеть красным он уже не будет, но у нас останется интуитивная догадка, что он сохраняет свой цвет, что ему присуща краснота, которую просто трудно выявить в сложившихся обстоятельствах. (Разумеется, наши интуитивные догадки не всегда соотносятся с научным подходом к вопросу – не только в этой области, но и во многих других.) Моральный реализм в этом отношении не отличается от других видов реализма, только применяется к этическим аспектам действий, и поэтому неприемлемость воспринимается таким же неотъемлемым качеством кражи, как краснота у мака. Философы-этики в целом не очень жалуют моральный реализм, поскольку он создает сложные парадоксы. Но в этом и суть: дети, которых тестировал Тюриель (и другие), не философы. То есть перед ними не стоит задача формулировать этические принципы и проверять, насколько последовательными они остаются, если применять их к сложным случаям. Дети просто демонстрируют имеющиеся у них спонтанные интуитивные представления с уклоном в реализм, и, если из-за этого уклона возникает непоследовательность, значит, так тому и быть.
