В-третьих, подспудные представления часто обрабатываются несколькими системами логического вывода, каждая из которых обладает собственной логикой. Нравственно-эмоциональная система находит поведение ребенка не особенно понятным и выдает представление, будто малыш не руководствуется нравственными установками. Система речевого общения делает вывод, что ребенок не понимает сказанное. Система интуитивной психологии сообщает: он не догадывается, чем грозят приставания к большой собаке. Вроде бы каждая из этих систем выдает заключения в поддержку общей эксплицитной интерпретации («дети незрелы»), но делают они это в силу разных причин и в разных ситуациях. Многочисленные умозаключения о двухлетних детях в целом согласуются с эксплицитной интерпретацией.
Так что же мы подразумеваем, говоря, что у человека «имеются» убеждения? Если не углубляться, это значит, что он соглашается с определенным толкованием работы своего сознания. Если спросить моих друзей, считают ли они, что их трехлетняя дочь способна постичь тонкости нравственных рассуждений или поэтическую метафору, они, при всей безусловной родительской любви, признают, что такие интеллектуальные высоты пока не для нее. Если же все-таки углубиться и попробовать объяснить, почему мои друзья ответят именно так, мы поймем, что каждое из этих простых убеждений является итогом нескольких процессов на «кухне» сознания, о которых они и не подозревают.
Было бы странновато допытываться у моих друзей, почему им кажется, что дочь еще не полностью сформировалась в когнитивном отношении, какие у них есть причины так считать. Они, разумеется, могут проиллюстрировать свое мнение множеством примеров. Но и они, и я будем знать, что это убеждение имелось у них еще до того, как они начали вспоминать примеры, поскольку это интуитивное умозаключение, только что произведенное их сознанием.
Ключевая мысль такая: все умозаключения, выводимые специализированными системами, согласуются с эксплицитными интерпретациями вроде «ребенок – это тот же взрослый, но с недоразвитыми способностями», однако ни перед одной из этих систем в действительности не ставится общий эксплицитный вопрос: «Действительно ли дети – это те же взрослые, только с недоразвитыми способностями?» Таким образом, человек соглашается с утверждением, которое в общем виде никак в сознании не рассматривалось.
Особые убеждения, особые люди, особые нейроны?
Эксплицитные убеждения о детях действительно выглядят как подведение базы под последовательные интуитивные заключения, выводимые специализированными системами вне сознательного доступа. Но, когда нам говорят, что вокруг витают невидимые духи или что у некоторых имеется дополнительный орган, который летает по ночам, мы считаем, что эти эксплицитные убеждения возникают исключительно в ходе таких эксплицитных процессов, как рассмотрение доказательств, их оценка, рассмотрение альтернативных объяснений и выработка окончательных выводов. Откуда такое различие?
Дело в том, что мы считаем религиозные убеждения особыми и пытаемся разделить процессы, лежащие в основе повседневных суждений и тех, что связаны со сверхъестественными материями. На эти же позиции встал и один из основоположников современной психологии Уильям Джеймс, когда занялся религиозными представлениями. Он считал, что в когнитивных процессах, касающихся богов, духов и предков, должно быть что-то совершенно особенное. Но что? Джеймс пришел к выводу, что это вряд ли связано с самими концепциями, потому что они довольно схожи с представлениями из области художественного вымысла, мечты и фантазий. А значит, особенными их делает особый вид опыта, который побуждает человека усваивать их и находить самоочевидно истинными. Поэтому свой труд, посвященный вере, мистицизму, видениям и другим разновидностям исключительных когнитивных явлений, Джеймс озаглавил «Многообразие религиозного опыта».
По этой же причине Джеймс сосредоточил свое исследование на исключительных людях – мистиках и провидцах. Ведь логично, что у них подобных религиозных психических состояний будет больше. В большинстве человеческих обществ найдутся люди, претендующие на особую связь со сверхъестественными сущностями, – они впадают в транс, делятся полученными свыше откровениями, отрекаются от всего мирского или посвящают жизнь упрочению связи с богами, – тогда как остальной массе хватает исполнения предписанных ритуалов и надежды, что они сработают, как задумано. Джеймс видел в распространенном варианте религии (в котором представления усваиваются в основном на практике, а не путем убеждения и человек допускает, что сверхъестественные силы должны существовать, но не имеет опыта прямого контакта с ними) бледный слепок опыта тех самых, особых, людей. Только они, по его мнению, могли бы рассказать, почему в нашей жизни есть религия.
[147]
Этот ход рассуждений – а) религия – особая статья, б) особенность ей придает опыт, в) у исключительных людей этот опыт чище, чем у простых, и д) обычная религия – это лишь бледная, размытая копия оригинального опыта – характерен не только для Джеймса. На самом деле это очень распространенное представление о религии, наводящее многих на мысль, что все дискуссии о религиозных идеях беспочвенны, а преувеличенный интерес к теории – это западное предубеждение. Многие из тех, кто увлекается буддизмом и другими восточными учениями (но родился на Западе), считают, что учения эти ценны нацеленностью на опыт и переживания, а не рассуждения. (Здесь, кстати, кроется парадоксальное заблуждение. Большинство восточных учений как раз в первую очередь ставят во главу угла правильное отправление ритуалов и технические дисциплины, а не личные переживания как таковые. Те разновидности учений, которые действительно акцентируют субъективный опыт, находятся под сильным влиянием западной философии, в частности феноменологии, поэтому прелесть, которую находят в них очарованные представители Запада, вполне может оказаться отголоском их собственной философии.) Представление это довольно широко распространено, поэтому кажется, что в религии можно неплохо разобраться, если расспрашивать мистиков или истовых приверженцев об особых переживаниях, об особенностях религии как таковых и о том, как она сочетается с мыслями на другие темы.
[148]
Представление о том, что религиозный опыт стоит особняком, настолько сильно, что действует даже на некоторых когнитивистов. Инструментарий нейронауки – измерение активности мозга, изучение мозговых патологий, исследование воздействия определенных веществ – уже некоторое время применяется к религиозному опыту. Когнитивисты обычно измеряют активность мозга при выполнении испытуемыми разных скучных заданий – определить, не перевернуто ли напечатанное слово, животное ли изображено на картинке или орудие, новая перед нами картинка или уже предъявлявшаяся. Измерять происходящее в мозге во время «религиозных» мыслительных процессов, разумеется, гораздо интереснее. И конечно (тут опять вкрадывается джеймсовское допущение, настолько очевидное, что мы его даже не замечаем), еще лучше, если религиозные мыслительные процессы будут интенсивнее. Поэтому истово верующих или тех, у кого случаются видения, организаторы исследований должны особенно привечать. Есть ли в мозге особый религиозный центр, особый участок коры, особый нейронный контур, который отвечает за мысли, связанные с Господом?
