Принц завернул сестру в алую шкуру, как велела мать. Он позаботился о том, чтобы скрестить ей руки на груди, и свернул волосы, чтобы они не приклеились к шкуре. Согнул её ноги и протянул под ней красную ткань. Когда спрятал последний уголок, вся кожистая штуковина оказалась жесткой и круглой, словно яйцо, и на летней траве она светилась, как зловещая звезда. Леандр рухнул у ствола узловатого дуба, весь мокрый от пота.
Нож опустилась на колени на тёмную траву, положив рядом с собой что-то, завязанное в узел. Её суставы трещали, как окна, открытые зимой. Она погладила яйцо и прижалась к нему, обняла и что-то ласково проговорила. Потом закрыла глаза, и принцу на миг показалось, что старуха плачет, – но, конечно, этого не было.
Она вытащила длинный нож из одного из чехлов на поясе и положила его на колени. Вгляделась в отражение луны на металле.
– Шкура хорошая, мой мальчик, ты отлично справился. Но она её не убила, так что недостаточно лишь завернуть тело и ждать пробуждения. Недостаточно! Раб так и не смог нанести достаточно глубокую рану, а я добралась до нужной глубины лишь однажды. В этот раз я за всё отплачу – заберусь достаточно глубоко, чтобы вернуть её назад; достаточно глубоко, чтобы заполнить её скорлупу звёздным желтком; достаточно глубоко, чтобы моя девочка вернулась домой.
Поначалу Леандр не сообразил, о чём она, – как все принцы, он с неохотой уделял внимание тому, что не лежало перед ним, разборчиво написанное чернилами трёх разных цветов. Но, когда Ведьма подняла лезвие, он всё понял и рванулся вперёд, чтобы остановить её, но она была быстрее и вонзила нож себе в грудь до того, как сын успел схватить её за руку.
– Достаточно! – рявкнула она и одним жутким движением вскрыла свою грудную клетку прямо над алым яйцом. Кровь хлынула на шкуру, тёмная как темница, точно гусиный глаз. А потом он пришел, тот самый свет… Сначала по капле, потом тонкой струйкой, просачиваясь в яйцо, будто сметана в сосуд. Оно побелело от кровесвета и засветилось, будто лампа. Нож рухнула на скользкую поверхность и сползла на траву; её тело было пустым, как дыра в небе.
Вскоре свет полностью впитался в шкуру, и она опять стала тёмной и красной на погруженной в тень траве. Через несколько мгновений из скорлупы послышались жуткие звуки, царапанье и плач, тяжелое, постепенно ослабевавшее дыхание. Леандр хотел разломать яйцо, упасть навзничь и оплакать свою мать. Раздираемый желаниями, он ничего не сделал – лишь стоял как вкопанный и беспомощно наблюдал.
С громким треском, будто сломалась дворцовая колонна, сквозь скорлупу пробилась белая рука и вцепилась в скользкую поверхность. Затем появилась девушка с волосами, унизанными осколками багровой скорлупы, мокрая и блестящая от жидкости, что была внутри яйца. Она выбралась, работая болезненно тонкими руками и ногами. Ступив на траву, девушка заметила свою изящную ступню и застыла. Она вытянула вперёд руки и уставилась на них. Потом заметила стоявшего под деревом Принца.
Гнёздышко открыла свой человечий рот впервые и закричала так громко и страшно, что соловьи замертво попадали с ветвей.
Она всё кричала и кричала, её грудь часто подымалась и опускалась, крики заполнили ночь. Леандр поспешил к ней, и она безвольно повисла в его объятиях, продолжая смотреть на свои руки. Он подумал, что девушка не может говорить – ей ведь не знаком ни один язык! – и принялся ласково шептать, что всё в порядке, она в безопасности, и он её брат. Когда она стала вырываться на свободу, Принц обвязал её тонкую талию остатками шкуры, на манер дамского кушака. Она полоснула его ногтями, что-то невнятно протараторила и снова закричала. Лишь увидев тело Ведьмы, девушка смолкла и потянулась к нему. Продолжая поддерживать хрупкую сестру, он помог ей подползти к неподвижной старухе.
Гнёздышко рвалась к Нож, не умея толком ходить и выкрикивая единственное слово, по которому Принц понял, что она умела говорить. И не только говорить. Заклинание тут было ни при чём: она сохраняла разум в птичьем теле с первого дня жизни.
Гнёздышко упала на грудь Нож, всхлипывая и повторяя хриплым голосом:
– Мама, мама, мама…
Они лежали рядом на сырой земле, Нож не просыпалась.
Гнёздышко тоже не желала двигаться. Она запустила пальцы в волосы матери, а Леандр запустил пальцы в её волосы. Дикие гуси по одному выпрыгивали из дверей старой хижины и, переваливаясь, шли к Нож и остаткам шкуры-яйца. По одному они клали жемчужно-серые головы на её тело, каждый находил себе место на её ещё тёплой коже. По одному гуси закрывали глаза, не желая расставаться со своей хозяйкой в самом конце. Нож будто парила среди моря крыльев, смерть очередной птицы всякий раз забирала у Леандра и Гнёздышка то, что могло бы напоминать им о матери.
Леандр отпустил руку сестры и развернул узел, лежавший рядом с телом, недавно бывшим ведьмой по имени Нож. Внутри он нашел краюшку хлеба, бугорчатую и странной формы, с коркой уродливого красноватого цвета. Она была не свежая и внешне не производила впечатление вкусной, но Леандр понял – это тот самый хлеб, замешанный его изувеченной рукой на его крови и слезах, что никак не могли остановиться. Он с самого начала был создан для этого утра. Разломив краюшку пополам, Принц обхватил дрожащую, ошеломлённую Гнёздышко и начал медленно проталкивать маленькие кусочки хлеба сквозь её трясущиеся губы. Она кривилась, но глотала, словно умирала от голода. Он тоже съел немного. Вкус был странный, на языке осталась горечь.
Через какое-то время они покинули мать и ушли навстречу лунному свету.
Гнёздышко стояла у ручья и мыла свои новые руки – мыла так, что они кровоточили. Брат подошел к ней и осторожно взял её ладони в свои. Они были липкими от крови, бежавшей струйками, а взгляд у неё был безумный.
– Гнёздышко, ты ранишь себя. Нам нужно идти в Замок. Если повезёт, проберёмся внутрь сегодня ночью.
Девушка яростно затрясла головой – на тёмных волосах ещё виднелся серебряный кровесвет, и она казалась старухой с сединой в чёрных кудрях. Голос Гнёздышко был как испорченный камертон, точно арфа, разбитая в щепки на пустом берегу.
– Я. Не. Пойду. Не туда. Не в гнездо.
– Нож просила нас…
– Мать!
– Мать просила нас, взяла с нас слово.
– С тебя.
– Ладно, она взяла слово с меня. Значит, пойду я. Ты бросаешь её теперь, раз она умерла? Это мой отец – не твой. В чём дело?
– Бросаю её? Бросаю? – Она ударила себя кулаком в грудь. – Моя мать! Моя стая!
– Да, но моя стая ведёт себя так. Стая принцев. Нам нужны Подвиги. Мы даём обеты. И иногда убиваем Королей. Это наш долг.
– Не мой. Ты не мой птенчик. Не мой долг. – Она выплюнула последнее слово, выхаркнула его откуда-то из глубины своего тела. Посмотрела на брата, окинула его взглядом с головы до пят. Немного успокоилась, собралась с мыслями. – Ты один, – прошептала она. – Я одна. Мать была одна. Ничего не меняется. Я тебе расскажу почему. Когда я была не я. Когда я летала…
