Глаза Сигриды наполнились слезами, но она не заплакала: вытерла их кулаком и поборола страстное желание погладить прекрасную шерсть грифоницы, которая холодно мерцала, как снег на серебряной статуе. Девушка просто смотрела, не отрываясь, на легендарное чудовище, чей орлиный профиль резко выделялся на фоне солнца, спрятавшегося за облаками. Её золотой клюв сверкал. И Сигрида видела, как песок сверкает в ответ. Тут и там среди песчинок попадались крупицы золота.
Ход её мыслей нарушил низкий грохочущий голос Олувакима, будто летящая стрела:
– Ну что ж. Она выродок и к тому же трусиха. Я-то думал, мы обнаружим здесь настоящее чудовище, а перед нами всего лишь несчастная куча мусора, последний зачуханный голубь из расы голубей.
Он пожал плечами, его массивные чёрные мышцы передвинулись, как континенты, дрейфующие в ночи. Его люди не двигались – замерли, точно куски дерева. В этой неподвижности было легко не заметить внезапное движение сквозь толпу, но Сигрида его увидела: Олуваким выхватил свой тонкий, изящный кинжал и, сжав его в кулаке на миг, бросил почти небрежно между рукой Сигриды и её рёбрами – прямо в сердце Белой грифоницы.
Как только нож покинул его руку, второй нож вошел ему в спину по самую рукоять; предсмертный крик Короля прозвучал в унисон с последним воплем Белого Чудовища. Оба тела рухнули лицом вниз, и чёрная кровь их сердец пролилась на золотой песок.
Сигрида закричала и, невзирая на скорбь, огляделась в поисках источника второго ножа. Её взгляд метнулся над проклятым пляжем, прочёсывая его в поисках убийцы. Наконец он остановился на черноволосой Томомо, которая небрежно опиралась о тощую низкорослую пальму, скрестив мускулистые ноги.
Рядом с ней стояла женщина, которая могла бы быть двойником погибшего Короля. У неё были такие же длинные волосы с вплетёнными в них золотыми украшениями. Её кожа была такой же глянцево-чёрной, цвета теней среди теней. Вместо золотого королевского глаза у неё был глаз из берилла, зелено-голубой, с белыми прожилками. На её талии оказалась дюжина ножей, все из золота, и висели они спокойно, как колокольчики без язычков.
Пока Сигрида глядела, изумлённая, Томомо взяла руку чёрной женщины в свою и изысканным образом поцеловала. Обе женщины улыбнулись друг другу, и незнакомка, вытянув руку из ладони капитанши, прошагала к трупу Олувакима – её лицо сделалось мрачным, а губы сжались так плотно, что между ними не прошла бы и тончайшая нить. Мгновение она стояла над телом, дыша тяжело и хрипло. Потом одним яростным движением упёрлась ногой в сандалии в массивное плечо короля и вырвала золотой глаз из его глазницы. Аримаспы взвыли от гнева, но стоило женщине бросить на них взгляд, как всё стихло. С мрачной торжественностью она вытащила берилловый глаз из своей глазницы и заменила его золотым. Кровь короля капала с ока, точно слёзы.
– Томми! – воскликнула Сигрида, застывшая от шока и скорби так, что было невозможно даже выбраться из гнезда. – Что происходит? Что ты натворила?
Капитанша покинула своё дерево и присоединилась к женщине, стоявшей над телом короля. Она присела и обследовала труп, забрав несколько крупных золотых украшений из его волос.
– Такова суть пиратства, Сигрида, – проговорила она с сочувствием, продолжая внимательно обыскивать тело. – Олуваким заплатил нам кругленькую сумму, чтобы выследить бедную грифоницу. Олувафанмика заплатила больше. Мы спрятали её в трюме – это было нетрудно. «Непорочность» столь же необыкновенна внутри, как и снаружи, ты сама видела. Думаю, она надеялась, что отец лишь возьмёт одно яйцо, не станет убивать грифоницу. Жаль, что вера в родителей часто не оправдывается. Но не нам выбирать стороны в династических спорах, даже если… – Она подняла голову и устремила на Олувафанмику взгляд, полный влечения. – Даже если одной стороне явно досталась львиная доля добродетели.
Принцесса сердито посмотрела на труп отца и вытащила свой нож.
– Нашему народу более непозволительно возвышаться за счёт убийства Грифонов. Я забираю Окуляр и начинаю новую династию. Этот глаз, последний из всех, будет передаваться от наследника к наследнику, и мы никогда больше не будем выдирать золото из груди невинных зверей. Завершение этого грустного цирка заслуживало того, что я заплатила Томомо… и того, что мне пришлось побыть какое-то время среди пиратов.
Она приятельски ткнула капитаншу в плечо большим кулаком.
– Но в этом наша суть, дочь Олувы, – возразил один из аримаспов. – Без охоты на Грифонов мы лишь странники степного моря. Ты уничтожишь нашу душу! Глаз благословил нас!
– Разве ты не видишь? Все Грифоны мертвы. Охоты не будет, что бы я сейчас ни сказала. Но, если ты осмелишься спорить со мной или посягнешь на мой Окуляр, станешь таким же мёртвым, как гниющий труп моего отца. Если я не устрашилась погрузить свой нож ему в спину, будь уверен, проделать то же самое с твоей спиной мне не составит труда. – Мужчина сердито замолчал, а Олувафанмика с грустью покачала головой. – Они все мертвы, сын Офиры. Мертвы и холодны, как великая пустыня зимой. Око и впрямь благословило нас, но мы были недостойны его Взгляда.
Словно в ответ на её слова, над пляжем вдруг раздалась череда звуков. Всё началось с короткого шороха, который быстро перерос в громкий беспорядочный треск, словно дерево разлеталось в щепки под серебряным топором. Томомо и принцесса вздрогнули, как фазаны на осеннем поле, пытаясь определить источник звука. Аримаспы побелели от страха, будто ожидая, что вот-вот появится призрак их короля и накажет за то, что они покорились его дочери. Но Сигрида всё поняла: яйца у её ног, по-прежнему укрытые золотой соломой, треснули все сразу, чего никак не могло случиться. Их мраморная бело-голубая поверхность покрылась узором трещин, как сапфировая кость, а остатки блестящего золотого желтка выплеснулись наружу.
Из лазурных руин яичной скорлупы неуверенно выбрались три грифончика – два тёмно-синих, почти чёрных, и один с перьями белее первого снега в первую зиму всего мира. Они были размером с диких кошек, и сила уже играла под их цветными шкурами. Малыши отряхнулись, как голуби, забрызгав лицо Сигриды каплями блестящего желтка. На обдуваемом ветром пляже не раздавалось ни звука, только шумел ветер, ударяясь в спины дюжины людей, ни один из которых не осмеливался пошевелиться или заговорить. Тишина была цельная и нетронутая, как глыба обсидиана.
Потом раздался плач. Новорожденные Грифоны обратили изящные головы к нависшему над ними небу и завопили – из их глоток вырвался ужасный крик, точно скрежет когтей по разбитому зеркалу. Никто не мог вынести этот звук: банда аримаспов попадала на колени с плачем, прижимая ладони к ушам, мучимым болью. Только Сигрида не испугалась: звук, который для остальных – даже для Томомо и её принцессы – был ужасным, ей казался простым и красивым, как пение птиц на рассвете. Она подползла к воющим птенцам и осторожно обняла их. Они тотчас же замолчали и свернулись в её маленьких коричневых руках, нюхая её, чтобы уловить запах, и продолжая тихонько плакать.
