– А ты торопыга.
– Ну, меня плохо воспитали.
– Ладно, раз уж спросила… Он писал мне каждый день. Стихи или письмо.
– Мне очень жаль вашей утраты.
– Спасибо. Некоторым так совсем не жаль.
– Кому это?
– Моему отцу и матери. Он им не нравился. Он был школьный учитель.
– Мне тоже никогда не нравились учителя. Она невольно рассмеялась:
– Значит, я тебе тоже не по душе.
– Вы учительница?
– С того момента, как обнаружила, что в положении, нет. Я поднялась и направилась к двери.
– Посиди со мной немножко, а? – попросила она. – Я часто читала стихи с учениками по вечерам. Почитаешь со мной? – Открытая книга лежала на кровати.
– Из меня плохой чтец, – сказала я, застеснявшись.
– Так я тебя научу, хоть как-то отблагодарю за добро. Я очень люблю Элизабет Барретт Браунинг
[36]. Ты читала ее «Сонеты с португальского»? Давай, садись сюда.
Она усадила меня на кровать рядом с собой, открыла книгу и принялась читать:
Люблю – как день добром спешу встречать,
Свеча ли, солнце утро освещают.
Люблю – как честь и правду защищают:
Не думая наград за это ждать
[37].
– Видишь? – Френсис подняла на меня полные слез глаз. – Только любовь имеет значение, а не то, какие награды тебя ждут. Или какая у человека родословная. Или согласятся ли ее родители. Или… или если смерть разлучит их, как она разлучила нас с Мэтью. Только любовь. Только она важна. Понимаешь, Энни? Если я смогу научить тебя этому в столь юном возрасте, может, у тебя будет счастье, которое было у меня и которое я потеряла.
Я смотрела на нее во все глаза. Вот оно! Любовь есть Вечность. И, как и до всех прочих замечательных вещей, мне не дотянуться до любви.
– Можешь взять почитать, если хочешь, – сказала Френсис.
Я поблагодарила и отнесла книгу на кухню, где получила нагоняй от миссис Броудер за то, что не подрезала фитили у ламп. Той ночью я читала стихи Элизабет Браунинг, сидя у камина, и думала, что если поэтесса права и любовь – это все, что же тогда станет со мной? У меня нет ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры и, само собой, нет настоящей любви, даже надежды на нее нет. Но я навсегда запомнила строчки Элизабет Браунинг. Особенно запомнилось стихотворение, где есть такие строчки: Я думаю, у каждого земного, и неземного тоже, существа есть во Вселенной собственное место
[38].
Глава пятая
Ловкость рук
Утром 21 мая 1863 года я с трудом вырвалась из липких объятий сна, чтобы немедленно погрузиться в густое рагу жалости к самой себе. Было темно. Мой шестнадцатый день рождения.
Со смерти мамы минуло три года, а меня не покидало чувство, что это мне отрезали руку, до того я скучала по маме. Брат с сестрой так и пропали. Ни адреса их, ни представления, как их найти. И хоть бы ломаный грош за душой! Счастливого дня рождения! Ждать от будущего нечего, кроме бесконечной работы. Пребывая в глубочайшем унынии, я растопила печи, сходила на рынок, принесла из кладовки мешки с мукой и рисом, затем отправилась во двор снимать белье с веревки. Мысли мои текли все в том же горьком направлении. Будущее представлялось серым пеплом, где у меня никакого собственного места.
– Энни! – раздался голос из соседнего двора. – Энни! Это была Грета, наша немецкая соседка. Я услышала, как она спрыгнула с ограды, но из-за простыней не видела ее. Через несколько секунд передо мной предстала фигура, обернутая в простыню, точно в римскую тогу.
– Энни Малдун! – В меня полетела прищепка.
– Ох, какая же ты балда! – Я тоже швырнула прищепку.
– Ты любийт сушеный вишна? – спросила Грета, разматываясь из простыни. Карман фартука у нее оттопыривался.
– Люблю, спасибо, – удивленно ответила я.
Она ссыпала в мою красную ладонь горсть вишен, потом цокнула языком и показала свои ладони.
Мы принялись сравнивать ладони – у кого больше трещин, царапин, следов от угля и щелочи, шрамов от ножа. Немецкий акцент у Греты такой густой, что я порой с трудом удерживалась от смеха.
– Мыт посуда кашди ден, – жаловалась Грета. – Ненавишу.
– Да, тяжело.
– Кашди ден таскает вассер… вода. – Она выплюнула вишневую косточку.
Я тоже сплюнула. Грета засмеялась и отсыпала мне еще вишен.
– Прешде я тебя тоше ненавишдьела.
– Я тебя ненавидела больше.
– Пошему? Ти всего дер кляйне девушка по козяйство.
– Мне шестнадцать.
– А я уше двайдцайт. Старай. Алзо… у мена проблема. Ти помочь? Иногда мне надо лекарство от боли для фрау. Для дер монатлих шмерц. Ты знаейшь, неприатнойшт. Можешь всяйть для мяня у герр доктор?
Я пожала плечами:
– Запросто.
Конечно, ее проблемы не сравнить с моими. Ей хоть зарплату платят, не то что мне.
– Ти когда-нибьуд видайт кляйне беби убиватых в доме Эванс?
– Что, прости?
– Все в окруйг шнайт. Твой миссиш убивайт маленкай киндер.
– Неправда! – крикнула я. – Кто тебе сказал? Никогда! Она акушерка!
Грета изумленно подняла брови:
– Фрау Пфайфер шказайт, что Эвансы помогайт шлуйха унд магдаленес и всяки швайнгер. Ти рашве не слышайт, как они плакайт?
– Да все новорожденные плачут!
Грета улыбнулась и зашептала:
– Она делайт дер фиксес. Если девушка швайнгер, то ей сделайт фиксес. Исправляйт ее.
– Ни один ребенок не пострадал из-за нее, – отрезала я. – Я видела, как она кормит младенца из пипетки.
– Она их вышкребайт, много кровья, фройляйнс кричайт, – шептала Грета, – а она их убивайт! До того, как беби начайть жить.
– Глупости! Как можно убить человека, который еще не жил? Да она никого пальцем не тронула!
– Думайт что хочайшь, – сказала Грета. – А я встречайся на Бродвей с парен. Ты пойдешь со мной?
Она отбросила назад волосы, темные и блестящие. Глаза у нее были с поволокой, а губы вечно приоткрыты, будто она вот-вот угостится сладким сидром. Если судить по внешности, ума в Грете немного. Миссис Броудер даже подозревает в Грете цыганку. Как-то раз я видела, как Грета идет, покачивая бедрами, по улице мимо ломбардов, лотков со всякой всячиной, продавцов поношенной одежды, и выкрик какого-то типа исчерпывающе описал мою соседку:
