– Не буду я об этом размышлять.
– Тогда что ты мне скажешь, мисс Экси?
А что я могла ему сказать?
Ночь полнилась звуками, дул легкий ветерок, в переулке возились крысы, слышалось кошачье мяуканье. В ожидании моего ответа Чарли откинулся назад, оперся на локти и закинул голову. Ноги он вытянул перед собой, задев при этом меня, и я вздрогнула от его прикосновения. Я чувствовала его обжигающий взгляд. Повернулась к нему и обнаружила, что Чарли и впрямь уставился на меня, на лице его было написано глубочайшее внимание. Да, он выслушает меня. В каких великих тайнах я ему признаюсь?
– Какие заботы беспокоят твою маленькую головку? – спросил Чарли. – Что тебя тревожит? А? Эй, трусливое сердечко, что случилось?
– Ничего.
– Ничего, ничего, говорит нам горничная, – пропел Чарли, – но ведь что-то заставляет ее прятать лицо. Как ты думаешь – что?
– Хватит, пожалуйста, – жалобно попросила я.
Он вздохнул и со свистом выпустил воздух в щербинку между передними зубами.
– Ты думаешь о маме, о своей хорошенькой сестре и о маленьком брате. Скажешь, нет?
Мне вдруг стиснуло горло, и я заплакала. Чарли – единственный, кто знал меня прежде, кто знал Джо, Датч и маму. Но у него самого не было ни мамы, ни сестры, ни брата, о ком можно было бы подумать, – вот о чем я плакала.
– Ты что? – Он обнял меня за плечи. – Уж если начала, то продолжай. Поплачь, если пришла охота.
Глава седьмая
Полнокровный габитус
Через пару часов после того, как он ушел, город взорвался. Здания продолжали жариться в пекле невиданно знойного лета, а на улицах воцарился хаос – всю неделю в июле 1863 года в Нью-Йорке продолжались беспорядки.
Толпы недовольных вышли на улицы. Я услышала их в восемь утра, когда отправилась за водой, – колотя по кастрюлям и сковородкам, толпа энергично шагала в сторону Бауэри
[45]. В переулке поймали негра и куда-то поволокли, по пути били окна и поджигали дома. На следующий день в «Полицейском вестнике» и «Гералд» появились сообщения, что весь сыр-бор разгорелся из-за лотереи по призыву в армию, той самой, в которой собирался участвовать и Чарли. Обозленные трусы хватали негров за шею и вешали на фонарях вдоль Кларксон-стрит. Если бы не черные, уверяли они, не было бы никакой войны. Это несправедливо, жаловались они, что сами черные не желают драться, а воюют жалкие голодранцы, у которых нет денег, чтобы откупиться от армии.
Чернь разнесла дома на Парк-авеню, где жили богатые – трехсотдолларовые мальчики. Бунтовщики сожгли Приют для Цветных Сирот и лавку братьев Брукс на углу Кэтрин и Черри, каких-то пять домов от места, где я родилась. Всю эту неделю Чарли не появлялся, а толпы дикарей штурмовали его газету и переворачивали вверх дном ресторан Крука на углу Чатем-стрит, где собирались убить всех негров-поваров и официантов, укрывшихся в подвале. Наконец на третий день в город ввели войска, дабы остановить бунтовщиков, даже пушки расставили по позициям.
Но тревоги мира меня мало трогали. Мне своих бед хватало.
Прошло четыре недели, а месячных нет и нет. Как нет и Чарлза Г. Джонса. Вот ведь ублюдок. Та к со мной обошелся, что я оказалась ничуть не лучше глупой Аделаиды или несчастной Френсис, да любой из девиц, стучавших в нашу дверь. Я была магдалина и пала – как и предупреждала миссис Дикс. Да, эти летние недели выдались на редкость тяжелыми. Война, бунты, пожары и мое личное Чистилище – здесь, в кухне, на моем стуле возле печи. Эти дни словно молотом кузнеца окончательно сформировали меня. Я вдруг осознала, сколь велика сила, прячущаяся внутри меня, и сколь слаба я сама перед натиском химических процессов. Если мое благоразумие сироты дало трещину от слова «любовь», которое прошептал мне первый встречный, то тело мое и вовсе оказалось беззащитно. Та к по чьей вине я угодила в беду – по своей или из-за мелкого беса, притворившегося надежной опорой? Так я лежала ночами в темноте и вела торг с дьяволом, Господом Богом, Иисусом и Марией.
– Во имя своей похоти мужчины затевают войны, которые несут горе и боль, – не уставала твердить миссис Броудер. – А у нас, женщин, все устроено иначе.
Но мне попадались кровожадные женщины, и еще какие! Женскую особость во всей ее красе нам преподносил каждый божий день – в облике несчастных, что поднимались на наше крыльцо и звонили в нашу дверь. Но для женщин настали трудные времена, на них теперь ополчилась не только анатомия, но и война. В том году взгляд постоянно натыкался на вдов в трауре, на матерей, бредущих рядом с повозкой, что везет обернутый флагом гроб. Рядом с нами жили матери семейств, которые остались одни, и ребятня-безотцовщина. К нам все чаще приходили девушки, чей суженый ушел в солдаты, а им оставил прощальный подарок, который еще надо было выносить.
– Все из-за войны, проклятой, – жалостливо шептала миссис Броудер. – И таких бедняжек все больше.
Так что получается – и я угодила в эту скорбную компанию? Кое-кому из этих девушек миссис Эванс помогла, но мне при этом присутствовать запрещала – заявила, что при преждевременных родах (так она их называла) я ассистировать не вправе, пока сама не рожу. Может, пойти к миссис Эванс и попросить сделать преждевременные роды мне? Но согласится ли она? Или взять длинную ложку, а то и вязальную спицу, и разобраться с проблемой самой? Глядя на себя словно со стороны, этим своим новым зрением, я видела, что ничем не отличаюсь от тех отчаянных девчонок, с которыми закрывалась в кабинете миссис Эванс, а я ведь знала о себе, что я не шлюха. Да если бы даже и была шлюхой, что с того? Моей вины только половина, почему я должна тащить полный ее груз?
Если миссис Эванс поможет мне, она окажет мне благодеяние. О, моя учительница! В те дни она виделась мне ангелом спасения. Ночи напролет я вертелась на койке и думала, думала о скором своем позоре. Что обо мне скажут брат с сестрой? Да и Эвансы не придут в восторг, что их ассистентка забеременела. И что тогда? Они выставят меня вон, и я лучше брошусь с Баттери в море, чем буду рожать на улице. Или помру, как наша бедная мама. И тогда останется новая сиротка. Я до крови сгрызла костяшки пальцев. Если Чарлз Г. Джонс еще когда-нибудь попадется на моем жизненном пути, я его задушу. Глаза выцарапаю. Где он, почему бросил меня? И где мои месячные?!
Пролетела еще одна мучительная неделя. Перед рассветом я выбралась из кухни, поднялась по скрипучей лестнице и через холл прошла в кабинет. В шкафу расставлены по алфавиту лекарства: за каплями «Лобелия», между пилюлями «Ленивая Печень» и настойкой «Лауданум» стоял пузырек под названием «Лунное средство, для облегчения женской обструкции». В книге рецептов дрожащим почерком миссис Эванс было написано: для широкого спектра женских недомоганий, особенно при сокращении или закупорке матки и для восстановления лунных ритмов. Я опустила пузырек в карман и, вернувшись на кухню, проглотила таблетки.
