– Выходи за меня, – сказал Чарли.
Глава третья
Щит
Хорошо известно, что тот, кто поцеловал саламандру, в огне не горит. Пожалуй, мы с Чарли и были саламандрами, выползшими из грязи и мусора острова Манхэттен, и присущая нам жизнестойкость толкнула нас в объятия друг друга. Нам были ведомы тайны другого. Мы знали, что такое сиротство, и видели самих себя в партнере: моя жесткость отражалась в Чарли, оборачиваясь в нем умением вызывать доверие. Его голова была полна мечтаний, а моя – амбиций, или наоборот. Во всяком случае, казалось, нас соединяет нечто куда большее, чем просто влечение. Вот мы и поженились.
Историческое событие произошло в воскресенье перед моим восемнадцатым днем рождения, в 1865 году, и для меня совершенно неважно, что в том же году застрелили президента, сгорел музей П. Т. Барнума, а Джозеф Листер провел первую операцию с антисептикой
[54]. Куда важнее, что мисс Энн Экси Малдун и мистер Чарлз Грейт Джонс вступили в брачный союз в присутствии свидетелей в гостиной дома 100 по Чатем-стрит. Церемония не была ни модной, ни роскошной. Ни хора, ни арфы, ни даже бродячего музыканта с мартышкой и аккордеоном. Ни матери, ни отца, которые подвели бы невесту к жениху, поскольку оба уж много лет как умерли. Ни сестрицы Датч, ни братца Джо, которые держали бы мое кольцо, ни прочих обломков семейства Малдун. Только Эвансы да миссис Броудер и соседка Грета в качестве свидетелей. Церемонию провел рябой клирик по фамилии Робинсон, с фляжкой в кармане и в черном сюртуке, засыпанном перхотью, – его позвала миссис Броудер.
На мне было новое платье – подарок миссис Эванс, – сшитое из хлопкового муслина очаровательного василькового цвета, с короткими цельнокроеными рукавами.
– Коль невеста в голубом, – сказала миссис Эванс, – полной чашей будет дом.
Дом-то будет полная чаша, не спорю, только я была несколько разочарована нарядом, ибо голубому предпочла бы желтый. Мы с Гретой, листая «Книгу для леди», наткнулись на свадебный наряд, описанный до того мило, что слова впечатались мне в память.
…богатый желтый парчовый шелк, собранный тремя оборками до талии, так что они представляются тремя верхними юбками. Бюст украшен двойным воротником из зубчатых кружев, перчатки длинные, волосы причесаны в манере, которую французы именуют «английские колечки».
Ох, как же мне хотелось зубчатых кружев и английских колечек. Впоследствии я легко могла купить и то и другое, не говоря уже о парчовом шелке и бархатных шапочках. Но в день свадьбы все мечтания о французских оборках были повержены во прах, стоило мне взглянуть на Чарли, стоявшего у окна гостиной: волосы зачесаны назад, темные глаза неотрывно смотрят на меня, а губы сжаты так, что мне сразу стало ясно – он едва сдерживает улыбку. И я поняла, что не смогу сегодня грустить. Когда я встала рядом с ним, он закусил нижнюю губу – как в детстве, когда передразнивал Дикса. Я прыснула, но тут пропойца Робинсон возложил наши руки на Библию и вопросил, глядя на Чарли:
– Обещаешь ли ты любить, почитать и преклоняться?
– Я был бы дурак, если бы не пал к ногам Энни Малдун. Обещаю.
– Обещаешь ли ты любить, почитать и быть послушной? – спросил меня Робинсон.
– Обещаю, – сказала я, пропустив мимо ушей «быть послушной», что впоследствии обернется многими невзгодами.
Робинсон забормотал о всемогуществе Господа, о Святом Духе, который осенил то да се, но мы его не слушали. Главное для нас было не засмеяться или не расплакаться. Никаких роскошных колец у нас не было, и флердоранж никто не раскидывал. А вот свадебный торт имелся – шоколадный, щедро пропитанный бренди, посыпанный мускатным орехом, утыканный цукатами. Испекла его миссис Броудер. Мы съели торт, и к одиннадцати часам утра со свадьбой было покончено. Вся процедура заняла полчаса. Отныне я была миссис Джонс со всеми вытекающими последствиями.
Опущу занавес скромности над первой супружеской ночью, но у нашего ложа никакого занавеса не было в помине. Ложе, впрочем, тоже отсутствовало. Имелась только бедная комната в пансионе на Вильям-стрит за пять долларов в месяц. В нашем распоряжении были топчан, хромоногий стол, пара тарелок. Ничего такого, только вечно возобновляемый спор… все о том же.
– Пожалуйста, – умолял он.
– Нет, – отвечала я.
– Мы женаты.
– Ну и что? Не буду.
– Почему?
Я вытирала слезы и поворачивалась лицом к стене:
– Не хочу быть матерью только ради того, чтобы умереть. Не хочу плодить сирот.
– Каких еще сирот? Ради бога. Ты моя жена.
– Не отрицаю.
– Так чего же ты хочешь?
– Не хочу страдать! Как эта толпа истекающих кровью девчонок с Чатем-стрит.
Бледные щеки Чарли залила краска.
– Истекающих кровью? Так хочет природа, скажешь, нет?
– А я не хочу! И желаю избежать! – прорыдала я. – Просто для примера. Не хочу, чтобы у меня была ФИСТУЛА!
– Фистула?
Я не стала ему объяснять, что мягкие ткани женского организма от деторождения изнашиваются и начинают протекать, словно рыболовная сеть, и текут всю оставшуюся жизнь.
– Мужчине это знать негоже.
Он сел на постели и закурил. Сидит голый и пускает дым в потолок.
– Но мы ведь женаты. У мужчины есть свои желания. Ты меня совсем не любишь?
– Мне больше некого любить.
– Ну, если так, веди себя, как полагается жене.
Он не брал меня силой, храни его Господь. Хотя мог. Но не стал. У бедняги был пунктик.
– Господи Иисусе, Экси.
– Еще не время. Проживем чуть-чуть подольше. Спасем мне жизнь.
– О, растак твою.
Мы были женаты три месяца, но я держалась стойко. Как-то утром, после долгой и болезненно сладкой борьбы, он совсем уж было изготовился, но я исхитрилась извернуться.
– Боже! То ты горячая и на все готовая, а пройдет минута – и делаешься холодна, как дохлая макрель, – воскликнул он. – Мы женаты, черт бы тебя драл, так что будь послушна, как обещала на свадьбе.
– Это убьет меня, как убило маму.
– Я первым тебя убью. – Чарли вспыхнул и принялся натягивать штаны.
