Однажды днем она усадила меня рядом с собой на диван.
– Боюсь, у меня дурные вести из Нью-Йорка. – И сразу перешла к сути – я ее слов никогда не забуду: – Твоя сестра Энн Малдун отошла в мир иной. Мне жаль твоей утраты.
Маменька пояснила, что ты нашла нашу маму, но пару недель назад вы с мамой заразились лихорадкой и умерли.
Сказала, вы теперь два ангела небесных. А я даже заплакать не могла. Все, что я помню, это карандаш у меня в руке. Я с такой силой вдавила его в диван, что бархат не выдержал и карандаш проткнул насквозь и обивку, и подложку из конского волоса. Звук рвущейся ткани маменька хорошо расслышала. Мне ведь было всего семь.
– Что ты наделала? – набросилась она на меня, а поскольку я была невоспитанная, то ответила грубо. Маменька очень огорчилась, как огорчалась всегда, когда слышала от меня плохие слова. Она мне напомнила, что я должна вести разговор культурно, без всяких там «ни шиша», и уж тем более «ни хрена». Надо следить за собой и поступать правильно. Подумать только, это мне говорила маменька, которая мало того что почти похитила меня, так еще и лгала нам обеим.
Только когда маменька услышала, как я плачу по умершей сестре, и по умершей матери, и по пропавшему брату, она обняла меня и приласкала. В эту минуту я так ее любила! А что мне оставалось делать?
Я должна закончить, экипаж маменьки уже приехал, и нужно спрятать дневник в потайное место, где его никто не найдет и откуда при необходимости всегда смогу его достать. Извини за каракули.
В сентябре маменька уже не могла более выносить Рокфорд.
– Здесь нечего делать, – жаловалась она. – А жизнь требует камерной музыки в красивом зале. Девушке нужен собеседник для разговоров о литературе и причудах моды. И где она найдет собеседника в этой ужасной прерии?
Когда маменька начинает изъясняться в этакой манере, я утешаю и успокаиваю ее. Но иногда ничего не получается, истерика наступает скоро, а после нее положено спать.
В год, когда мне исполнилось восемь, папенька посадил меня с мамой в поезд до Чикаго. Мы туда переезжаем, сказал он, сперва вы с маменькой, а папа через месяц.
В пути маменька говорила: теперь я так правильно произношу слова и у меня такие хорошие манеры, пусть никто в Чикаго не узнает, что я приемная. Мне будет куда легче, если я вообще не стану касаться этой темы. Люди такие недобрые, сказала она, нечего давать им пищу для подозрений. Я – их собственная дочь, ЛИЛЛИАН ЭМБРОЗ, какие-либо разговоры о ком-то другом запрещаются. Маменька еще попросила меня не целовать большой палец, не креститься и не демонстрировать всей прочей папистской чепухи.
Так что я слова не сказала ни одной живой душе о своем прошлом и, стыдно признаться, уже не очень сознавала, откуда прибыла, а мысли мои занимало только настоящее. Столько всего предстояло увидеть и сделать, и, надеюсь, никому мои слова не покажутся неблагодарностью судьбе, сложившейся столь удачно. Мы переехали в новый дом на Лейк-Шор-драйв с каретным сараем и садом. Можешь себе представить вихрь приемов. Если я была не в школе, то на примерке или с маменькой в обувном магазине выбирала бальные туфли. Но ничего знаменательного в эти пустые годы не произошло.
Экси, я не знаю, доведется ли мне еще когда повидать тебя или Джозефа, не знаю даже, как переправить эти письма тебе. Зачем я пишу все это? Маменька приглядывает за мной, и очень внимательно. Если я попрошу кого-то из слуг навести о тебе справки, она сразу же об этом узнает. Меня окружают шпионы. Я не могу войти к себе в комнату, чтобы через пять минут следом не ворвалась горничная с расспросами. (Эти строки я пишу в ванной, где, как предполагается, моюсь.)
Расплескиваю по полу воду, чтобы ввести в заблуждение слуг. Мне не разрешается ходить в гости к девочкам из моего класса без сопровождения гувернантки. Затея эта достаточно сложная, так что компанию мне составляет один-единственный человек – моя кузина Клара, с которой, впрочем, я вижусь редко. Что делать, не знаю. Да и есть ли смысл в том, чтобы продолжать эти записки?
Март 1870
Самой не верится, но это так. Не прошло и двух лет, и я наткнулась в маменькином ридикюле на еще одно письмо от тебя, в конверте! Вот чудо-то!
Вся дрожу от возбуждения. Теперь у меня есть твой адрес. Сестра моя! Признаюсь, мне иногда все-таки казалось, что ты взаправду померла и найденные письма твои мне привиделись. Но теперь улики не оставляют места сомнениям. Сегодня я знаю: ты реальный, живой человек. Ты живешь на Гринвич-стрит. Тебя зовут миссис Чарлз Г. Джонс, и у тебя маленькая девочка. Твое письмо лежало у маменьки в сумочке, и в нем было так много о тебе, о том, как ты хочешь меня увидеть. Это меня просто сразило. Я никогда не стала бы рыться в ее вещах; по правде, я просто-напросто искала гребень и наткнулась на конверт.
Теперь-то я знаю, почему мне не удалось найти другие твои письма, – похоже, ты писала на городской адрес конторы папеньки, следовательно, он тоже замешан. Под суд бы их – папеньку с маменькой, да жалко. Они добрые люди, и я видела с их стороны только хорошее. Пообещай, что не будешь мстить. Знаю, тебе можно доверять. Попробую отправить эти странички, только надо продумать как. О, Экси, я чувствую, что-то затевается. Что-то произойдет.
Октябрь 1870
Дорогая Экси, прости за долгое молчание. Зато сейчас рапортую о самом прекрасном, самом восхитительном событии во всей моей жизни. Я ОБРУЧЕНА! О причинах и резонах маменька тебе, наверное, уже написала.
Мой жених – Элиот Ван Дер Вейль. Он мой кузен – сын кузена моего отца, то есть мой троюродный брат. Едва могу поверить в это. Сегодня он пригласил меня на прогулку вдоль озера. Когда мы сидели на скамейке, он сделал мне предложение. На колени встал. Изящный, галантный. Я подумала, шутит. Но у него в кармане лежало кольцо – золотое, с жемчужиной и бриллиантами, и он надел его мне на палец, да быстро так, я даже «да» не успела сказать. В его зеленых глазах пляшут искорки! Маменька говорит, завидный жених, девичья мечта, а я должна сказать, что
Май 1871
Пожалуйста, прости, что мое предыдущее письмо закончилось на половине фразы, а писано оно чуть ли не год назад. Мне было НЕДОСУГ. Могу лишь предположить, что маменька уже рассказала тебе в подробностях про мою свадьбу с Элиотом. Только сейчас я добралась до сундука, где прячу свой дневник, и выждала удобного момента, чтобы его вынуть.
В мои планы входило рассказать все мужу, если уж мы поженились. Но раскрытия тайны я боюсь еще больше. Маменька в свое время разъяснила: Элиот – богатый человек и активный деятель Методистской церкви. Если семья докопается до моего происхождения, меня могут лишить прав собственности, поскольку он пал жертвой обмана. Моих детей он запросто может лишить наследства, зная, что я урожденная… Маменька была уверена в своей правоте, как и в том, что у меня имеется великое множество причин держать все это в тайне. Ну да, это несложно. Мы уже целых десять лет держим язык за зубами. Я попробую в ближайшее время переслать тебе эти странички и сообщить адрес, по которому ты сможешь ответить.
