– Успокойся. Тише!
Я была резка с ней, как была бы резка с каждой. Хотя во мне в то время было меньше девяноста фунтов, мои подопечные знали: я в ответе за них в эту минуту. Они, лапочки мои, не знали другого: одно неверное движение – и ты на том свете.
– Прекрати! – потребовала я, когда она перешла на пронзительный визг.
После моего окрика она лишь хныкала. Окончательно вымотавшись, я ее побаловала. Я их всех баловала, но ее в особенности, потерянную душу, которую опекун совсем не опекал. Я укрыла Корделию одеялом:
– Передохни, macushla.
Так меня называла по-ирландски мама. Дорогая. Я поцеловала ее влажный лоб, пригладила волосы, принесла мятного чаю и свежие простыни. Она выпила чаю, и ее вырвало. Я усадила ее в кресло, подставила таз, она согнулась пополам. Заплакала. Я обняла ее, зашептала ласковые ирландские слова: wee babby, girleen, aroun machree.
– Деточка моя, – приговаривала я, хотя она моложе-то и была всего лет на десять.
На ее месте могла быть Датч, думала я. Какая-то затравленность проглядывала в ней, я почему-то чувствовала, что это я – ее опекун.
– Кровь сильно течет, – пожаловалась она.
Ночь я провела подле ее кровати в палате. К утру у нее поднялась температура. Губы были сухие и запекшиеся.
Я была уверена, что она умрет.
Лихорадка трепала нашу маленькую Корделию еще два дня. Все это время я не видела мою Белль, только попросила медсестру Сэлли отнести малышке пирожное – извиняясь за свое отсутствие. Я представляла, как переживает моя пятилетняя девочка, что мамы нет, что некому спеть ее любимую shoul aroun. И принялась напевать эту песенку Корделии. Мы с Гретой не знали отдыха. Компрессы. Ведра. Простыни.
– Мама! – позвала она и разрыдалась в моих объятиях.
Мы ее потеряем, стучало у меня в голове. Какие у нее тонкие косточки, невесомые почти. А как плотно кожа обтягивает лицо…
На второй день я отправила Грету к аптекарю за пиявками. На фоне белой кожи пациентки они казались почти черными, в палец толщиной, хорошо, что бедняжка их не могла видеть. Но дело свое пиявки знали и старательно сосали из нее лихорадку. А она не двигалась. Руки безвольно повисли, ноги отказали. Когда на третий день я пропальпировала живот, он был напряжен. В воздухе стоял мускусный запах старой крови.
– Придется еще раз применить зонд, – сказала я Грете, а про себя подумала: и провести еще одну ночь вдали от моей девочки.
На следующее утро Корделии стало лучше. А еще через день лихорадка отступила. Мы помогли девушке сесть в кровати. Кожа землистая, покрытая потом…
– Если он и сейчас на мне не женится, – прошептала Корделия, – я убью себя.
– Ох, милая, не забивай ты голову всякой чепухой.
– Убью.
– Нет уж, прекрати, пожалуйста. Ты вернешься сюда, агнец. Ты придешь сюда, если тебе понадобится помощь. Что бы ни случилось. Дверь Мадам для тебя всегда открыта.
Не знаю, зачем я это сказала. Конечно, не следовало. Неизвестно, чем твое слово обернется потом. Но я сказала. Дверь Мадам для тебя всегда открыта. Через мой кабинет прошли целые толпы девушек, юных и прекрасных, в столь же отчаянном положении, что и Корделия Парди. Но ни одной из них я таких слов не говорила. Ее сиротство. И эти черные волосы, собранные в узел. Все это напомнило мне о Датчи, о моем детстве. И мне представилась сестра – вот она в Вене, танцует вальс с кайзером, а может, вернулась в Чикаго, веселится со своей аристократической компанией.
Со времени нашей несостоявшейся встречи минуло три года. Больше я Датч не писала, поскольку не знала куда. По старому адресу в Чикаго писать было нельзя, я боялась выдать ее тайну. Она ведь не Эмброз, а дитя папистов, белая шваль, ирландка. Позор. А вдруг она родила детей, нянчится с ними? Скорее всего, так и есть. И наш Джо уже давно не ходит в коротких штанишках. А волосы у Джо такие же густые, как у папы? Умеет ли он так же чисто выводить мелодию, как наша мама? Чарли так и не нанял другого сыщика, после скандала в прессе решив держаться подальше и от полиции, и от частных детективов. Я вдруг осознала, что кляну себя за то, что не выполнила данное маме обещание. Нити, соединявшие меня с родными, были подобны лунным лучам – то отчетливые, а то растворявшиеся во мраке. Я любила свою дочь, заботилась о страждущих, стучавшихся в мою дверь. Родителей, сестру и брата мне заменили маленькая девочка и отчаявшиеся женщины навроде Корделии.
Вечером я взяла Аннабелль, и мы навестили Корделию, прихватив для нее угощение – землянику и шоколад. Я хлопотала, а Белль, устроившись у окна, оживленно щебетала.
– Ну что ж, Корделия, милая моя, – сказала я, – вот ты и в порядке.
– Вы не знаете, как заставить мужчину жениться на тебе?
– Если его нужно заставлять, значит, он тебе не нужен.
– Мистер Парди – все, что у меня есть. Больше никого.
– Можешь работать у меня. Нам как раз нужна горничная.
– О, пожалуйста, мисс! – взмолилась Белль, которая с некоторых пор все слышала. – Вы куда красивее, чем наша Мэгги, которая вечно облизывает мою ложку.
– Горничной? – задумалась Корделия.
Я попробовала представить ее в фартуке горничной.
– Я сама была когда-то горничной в доме у доктора. По сравнению с нашим домом просто лачуга.
– Правда? – Она улыбнулась, но как-то отстраненно. А потом сказала, что вернется к опекуну.
Я протянула ей конверт с «французскими письмами».
– Он не возьмет, – покачала головой Корделия, – он не пользуется ничем таким.
– Мерзавец! – не сдержалась я. – Тогда вот. Это губка, пропитанная медом. Закладывается туда, где солнце не светит. Если удача на твоей стороне, он вообще ничего не заметит. При втором заходе эта штуковина действует, как пессарий, и если удача с тобой не дружит… впрочем, все будет хорошо. Я очень надеюсь.
Потом она спустилась по лестнице с маленьким узелком, повернулась ко мне и обняла. В глазах у нее стояли слезы.
– Не благодари, – сказала я. – Главное, что ты здорова.
– Вы так добры ко мне. Как мама. – Она поцеловала меня. – Я никогда не забуду.
Ссутулившись, Корделия вышла на улицу, посмотрела по сторонам. Никто ее не встречал.
Глава шестая
Предупреждение
Как-то утром, вскоре после отъезда Корделии, я возвращалась домой после ночи, проведенной у роженицы на Дьюэн-стрит. Роды были сложные, но все завершилось благополучно. Свернув на Либерти-стрит, я увидела перед нашим домом Белль. Она играла с обручем – пускала его по улице и бежала следом.
– Нелли-Дурнелли! – кричала она. Чулок на коленке порвался, бант в волосах развязался. – Нелли-Дурнелли!
