– Ты только посмотри на этих бедолаг!
Народу вокруг было много, в такой толпе легко затеряться.
– Датч, – зашептала я, – хватаем Джо – и ходу! Видишь дверь на улицу? Найдем дорогу к маме, нас никогда не поймают.
– Экси, я хочу покататься на поезде.
– Поезд! – подал голос Джо.
Хоть и маленький совсем, он был невероятно любопытный и в свои два с лишним года, конечно же, понятия не имел, что за зверь такой – поезд. Не было на свете малыша чудеснее. От отца ему достались темно-рыжие волосы, цвета ржавчины. Россыпь веснушек покрывала носик и круглые щечки, а штаны вечно с него сползали. Когда я его несла, он поминутно пытался поймать мой взгляд, спрашивал: «Экси?» – и прижимался ко мне всем телом. Он обожал целовать меня, тереться носом о нос, тыкаться лбом мне в лицо, будто хотел забраться внутрь моей головы. Вот и сейчас, прижавшись ко мне, он оживленно бубнил «поезд-поезд».
Вот поэтому, из-за брата и сестры, я никуда и не убежала. Задурманили им головы прериями и медом. Но должна признаться, я и сама побаивалась бежать, наслушалась от воспитательниц историй, что нет хуже людей, чем бродяжки, – прямо язычники Голконды
[14]. Если бы нас оставили на улице, пугали они, наши невинные детские лица очень скоро были бы отмечены печатью позора и страданий, а в будущем нас ждал бы только ад.
И вот затолкали в железнодорожный вагон – меня, и Датч, и Джо.
– Прощай, Нью-Йорк, – прошептала я и показала Джо, как посылать воздушные поцелуи. Когда поезд трогался, три наших поцелуя перышками полетели в Нью-Йорк и в поисках мамы закружили между зданиями.
Поезд с грохотом, лязгом и сопением набирал скорость. Машинист прибавлял пару. Все сгрудились у окна. Всех вдруг охватило воодушевление, и целый час мы распевали песни. В «Грешники, к Христу придите» мистер Дикс солировал. Как выяснилось, он обожал этот страшный гимн.
Если вы в нужде, придите,
Славьте Божью щедроту!
Веру, святость и прощенье,
Все, что нас влечет к Христу.
Устав от пения, мистер Дикс раздал награды – яблоки и имбирные пряники. Крошки мы собирали в ладони и слизывали, чтобы ни крупинки не пропало. Датч при этом изящно оттопыривала розовый мизинец – изысканность была у нее в крови. Но в глазах ее застыло изумление – как и у всех прочих приютских, прильнувших к окну. В Спэйтен-Дайвил
[15] мы пересекли реку по мосту, трудно было поверить, что холодная блестящая лента – это вода. Белые паруса внизу казались мотыльками.
«А это что? – гомонили дети, тыча пальцами в стекло. – Что это такое?»
Пейзаж за окном мелькал все быстрее. Впервые мы увидели холмы. Ручьи. Коров, лошадей, гуляющих без упряжи, купы деревьев. Мы и не подозревали, что бывают такие просторы и такие огромные деревья. Мы стремительно удалялись от родного клочка земли. И всем нам стало ясно, что у нас нет уверенности ни в чем, что твердо знаем только свое имя да что лежит в наших ранцах. Опустилась ночь. Кромешная тьма за окном стерла наше прошлое и скрыла наше будущее. Мы проехали через какой-то городок, окна сияли теплым светом. Может, где-то есть окно, которое кто-то зажег специально для нас? А почему бы нет?
Всю ночь дети плакали и звали мам. Среди нас были и совсем младенцы, которых кормили из бутылочки; малыши чуть постарше, недавно научившиеся ползать со скоростью многоножки, активно практиковались в обретенном умении. Еще имелись два брата, ужасных сквернослова, так и сыпавших ругательствами. Мистер и миссис Дикс просто измаялись, гоняясь за малышами и временами впадая в отчаяние, но брань мальчишек привела их в настоящую ярость.
– Вы сосуды богохульства! – разорялся мистер Дикс. – Таких мерзких слов даже от фермеров не услышишь.
Я задумалась. А если фермеры нас не примут, что тогда? Будем бродить по прерии, пока муравьи не съедят нас заживо? Чтобы нас миновала чаша сия, мистер Дикс каждый божий день вбивал нам в головы правильные слова: да, мэм, нет, мэм, пожалуйста, мэм, спасибо, мэм.
– Так хоть на дикарей не будете походить, – повторял он.
– Мы скоро приедем? – приставала Датч. – Куда мы едем, Экси?
– В Иллинойс, – отвечала я. Мне название штата казалось исполненным угрозы, но сестре я об этом говорить не стала. – В Иллинойсе все дамы ходят в шубках и шляпах с перьями. И у каждой собачка – пудель с кисточкой на хвосте, а у всех лошадей в гривах ленты.
– Правда? – Глаза Датч были устремлены в бегущий навстречу пейзаж, словно она пыталась заглянуть за горизонт, лицо сделалось глуповато-мечтательным.
– В Иллинойсе ты будешь спать на пуховой перине, мягкой, как вот эта ресничка у тебя на щеке. Мама говорит, это поцелуй феи.
– А мама приедет в Иллинойс? – спросила Датч.
– Нет, не приедет.
Датч расплакалась. Может, и я бы к ней присоединилась, но Джо вдруг издал гадкий звук, и его вырвало. Весь съеденный обед плюхнулся нам на ноги. Воздух наполнился вонью. Приютские зажали носы и постарались отойти подальше. Убирать пришлось мне.
– Датч, глупая девчонка, хватай тряпку и помогай.
– Я хочу к маме! – И Датч откинулась на подушку сиденья. Рядом с ней хныкал Джо.
Беда мне с ними. От сестры толку никакого, а брату дурно. Хотя наверняка через минуту он будет прыгать и резвиться как ни в чем не бывало. С Джо обычно никаких хлопот. Расстроится, поплачет – и снова весел. Вот и сейчас так произошло. Правда, одежки брата пришлось вывесить за окно проветриться. Поезд все летел и летел вперед – неся нас, наши страхи и надежды.
Мы ехали несколько дней, грязные и уставшие, миновал мой день рождения, и следующий день тоже миновал. Мистер и миссис Дикс старались как-то скоротать нам время – беспрерывно читали Библию. Утром, днем и вечером мы распевали «Вот и отдых для усталых». Мистер Дикс ходил по вагону и рассказывал о Боге.
Я молилась, чтобы он наконец замолчал. Мы с Датч втихаря передразнивали его: верхние крысиные зубы нависают над нижней губой, нос подергивается, изо рта несется противный писк. Чарли Бульдог заметил мои гримасы, засмеялся и тоже принялся кривляться – выставил вперед челюсть и наморщил нос, будто у него усы над губой. Я показала ему язык. Он ухмыльнулся и продемонстрировал мне средний палец, а я приложила большой палец к носу и повертела растопыренной ладонью. Увлеченный проповедью мистер Дикс ничего не заметил.
– Счастливые вы дети, Господь улыбнулся вам, – вещал он. – Вы обменяете смрад города на свежий ветерок лесов и полей.
Из грязи города в деревню, где свежий веет ветерок,
О дети, милые дети, счастливые, юные, чистые…
Наш хор, хоть и не такой чистый, все же привлекал внимание. Послушать, как поют «невинные души», приходили пассажиры из других вагонов. У них от нашего пения слезы на глаза наворачивались. По правде говоря, от пения и у меня на душе кошки скребли, терзали вопросы. Что с нами будет? Нас разлучат, продадут поодиночке и мы навсегда расстанемся? Нас будут бить хлыстом, кормить как собак? Мысли эти обволакивали меня подобно пару, что вырывается из решетки на нью-йоркской мостовой. Оседали на коже, проникали внутрь, добирались до самых костей. Как же я хотела к маме!
