– Тсс! – замерла я. – Ключ! Слышишь?
Мы обратились в изваяния. Сердце колотилось как бешеное.
Но Чарли уже вжимал губы мне в ухо:
– Я заплатил. Пятьдесят долларов, чтобы нас не беспокоили.
– Заплатил?! Заплатил?! Мерзавец!
– Ага, заплатил. – Губы Чарли пробежались по моему лицу. – Нас не остановят, любовь моя.
И я снова ему поверила. Он прав. Это никому не остановить. Эту силу не арестуешь, не упрячешь в застенок, не потребуешь с нее залог. Ее не остановить, даже в тюрьме.
Он целовал и целовал меня, перевернул на живот, и «мы познали друг друга».
– Чарли! – застонала я.
Горло свело от ненависти и любви. Мы муж и жена. Исчезнуть бы отсюда, из этого богомерзкого узилища, прочь из каменного мешка… Содрогнувшись всем телом, он в истоме упал рядом со мной. В его объятиях я была в безопасности, но вскоре он встал, привел себя в порядок и ушел – туда, где свежий воздух и высокое небо.
Минула неделя. О Чарли не было ни слуху ни духу. Меня снедала лихорадка ревности. Я металась по камере, до крови искусала губы. Порой мне казалось, что и хорошо, что Мадам Де Босак страдает в тюрьме, поделом ей. А вот Экси М. Джонс пора домой, к любимой дочери, подальше от ненавистной Мадам. Но большую часть времени я изводилась от злости, представляя, как погружаю врагов в чан с щелочью, как пропускаю их через гладильный станок, как подвешиваю на веревке.
И вдруг вспомнила про письмо в «Гералд», оставленное Чарли. Защищайся!
Пару дней я письмо игнорировала. Но в конце концов в припадке ярости взяла в руки.
Милостивые государи, представляющие прессу!
Женщины умирают каждый день при обычных родах, их с позором выкидывают на улицу без гроша в кармане, а ведь они ЖЕРТВЫ жестокого обращения мужчин: разврата, порочности и изнасилований.
Более того, если мужчины за свои проступки не несут никакой кары, то женщин отрывают от семьи и кидают в тюрьму по одному лишь подозрению, обвиняя их в том, что они пытались помочь отчаявшимся.
Искренне ваша,
Мадам Ж. Э. Де Босак
Защищайся, да? Пожалуй, что и так. И я приписала:
Принимая во внимание факты по делу мисс Корделии Шекфорд, не обязаны ли вы, милостивые господа, опубликовать опровержение той беззастенчивой клеветы, что опубликовала ваша газета? А также извиниться передо мной, перед моей семьей, перед моими преданными друзьями, равно как перед всеми теми дамами Нью-Йорка, что остались мне верны, невзирая на злобную шумиху, а также перед теми людьми, кто презирает беззаконие. Ваши обвинения против меня не подтверждены ни единым фактом, а потому на суде они будут полностью сняты с меня.
Искренне ваша,
Мадам Ж. Э. Де Босак
Я переписала письмо начисто, подписалась и попросила надсмотрщицу Элси Рилли отправить почтой в «Гералд» – от моего имени. Благодаря моим советам и лекарствам ее акции на семейной бирже сильно поднялись, и она вовсю рекомендовала меня арестанткам и товаркам-тюремщицам как эксперта по части женской физиологии. Так что даже в этой клоаке я просвещала женщин относительно таинств их тел.
Чарли явился, сияя как медный грош. Он размахивал газетой, в которой было опубликовано мое послание.
– Где ты пропадал? – вскинулась я.
– Как ты думаешь, что я тебе принес?
– Документ об освобождении?! Если нет, то убирайся.
Взгляд у него потух.
– Если бы. Но я принес подарок на твой день рождения.
Мой день рождения? Я и забыла.
Одной рукой он вынул у меня из-за уха шоколадку, а из-под шали – какую-то бумагу, свернутую трубкой и перевязанную кружевной лентой.
– Поздравляю с днем рождения, миссис Джонс.
– Двадцать девять лет, – вздохнула я, – и заживо погребена.
– Ты взгляни.
Я развязала ленту, и бумага сама развернулась. Это был рисунок. Дом. Пожалуй, даже дворец. Четыре этажа, сад, витая ограда, каретный сарай. Колонны. Завитушки на карнизах.
– Что это? – испуганно спросила я. Дом был роскошен – истинный король среди домов. Я бы хотела такой.
– Да узри дом Джонсов, – сказал Чарли. – Земля наша! Я смотрела на рисунок. Все сироты мечтают о доме, и этот рисунок – мечта нашего с Чарли детства. Три трубы на крыше. Три двери. Сорок окон. Внизу список комнат – согласно их предназначению. Салон. Библиотека. Зимний сад. Бальная зала. Будуар. Кабинет. Я водила пальцем по линиям на бумаге, словно по венам на своей руке. Как бы я хотела жить в этом доме!
– Скажи что-нибудь, – улыбнулся Чарли. – Это твой дом.
– Ты всегда был дурной. Здравого смысла ни на цент.
– Мы будем жить в роскоши. Закатим грандиозный бал. Добро пожаловать, миссис Джонс.
– Если меня когда-нибудь выпустят.
Он вынул носовой платок и бережно вытер мне слезы. От платка сладко пахло бескрайними просторами, что раскинулись за тюремными стенами.
– Участок на углу Пятьдесят второй улицы и Пятой авеню.
– Там же коровья тропа, – удивилась я. – И пустырь.
– Пока пустырь. Архиепископ Хьюз уже возводит собор Святого Патрика в двух домах от нас. Он хотел сам купить этот участок, но я его опередил. Знаешь, он придет в восторг от новости, что по соседству с его божьей обителью поселится Мадам Де Босак. Он уже успел проклясть ее с кафедры. Я сходил послушать. В жизни не встречал женщины нечестивее.
Новости о том, что меня проклял сам архиепископ, я почему-то не посмеялась. Я не в экипаже раскатывала по Пятой авеню, а торчала в свой день рождения в вонючей дыре. И как там моя Аннабелль?
Чарли рассказал, что малышка опять принялась сосать палец и отказывается ходить в школу. Ее там дразнят из-за матери, сидящей в тюрьме. Гувернантка ушла. Учительница музыки потребовала повысить оплату. А Грета вдруг вышла замуж – за некоего Альфонса Шпрунта, пивовара из Йорквилла. И похоже, она ценит его «пильзнер» не меньше, чем поцелуи, – уже несколько раз являлась на работу подшофе. Вечно в дурном настроении. Когда Чарли выбранил ее, заявила, что теперь она ведет дела в одиночку, а потому требует повысить заработок.
– Только и знает, что ныть да жаловатся. Если так и дальше пойдет, я ее уволю.
– Не смей!
– А что еще прикажешь?
– Поднять свою задницу и самому делом заняться!
– Да я из кожи вон лезу, сатанинская ты гарпия, и ты это прекрасно знаешь.
Наши окаянные дни все не кончались и не кончались. Я ждала, что вот-вот станет полегче, ждала всю весну, ждала первые недели лета. Каменный мешок раскалился, и мы варились на медленном огне в огромной кастрюле, именуемой юстицией. А по мне, так не юстиция, а сущая клоака.
