Глава десятая
На скамье подсудимых
Наконец в июле началось обезьянье шоу – суд надо мной. В зале суда общих сессий я появилась раньше, чем государственный обвинитель Фредерик Толлмадж, судья Меррит и два олдермена.
Блистательная — так назвала меня «Таймс». В суд я явилась в черном атласе, белой шляпке и белой мантилье из испанских кружев. Мадам Де Босак величественно вплыла в зал судебных заседаний, одетая по последней моде, похожая на аристократическую даму.
Свидетель обвинения, юная Корделия Парди, была не так разряжена и далеко не столь величественна. Она незаметно прокралась в зал через дверь за креслом судьи и заняла свое место за столом, на некотором отдалении от меня. Садясь, она как-то скукожилась, вжала голову в плечи и стиснула руки на коленях, будто это не я была обвиняемая, а она. На сильфиду, что постучала в мою дверь, Корделия более не походила, скорее на серого мотылька. Лицо прикрывала вуаль – черная, плотная, несмотря на летний зной.
Первые ряды зала занимали судейские в темных мантиях. Они оглаживали бороды и откашливались, так что их адамовы яблоки так и прыгали вверх-вниз. Кое-кто шуршал бумагами, другие с важным видом переговаривались. Если они смотрели на меня, взгляд становился тяжелым, как булыжник. Иные взгляд на мне задерживали, и губы их кривились, готовые то ли улыбнуться, то ли оскалиться. Это были псы, свирепые и трусливые разом; в том, как нервно они потирали руки, как теребили усы, я угадывала их страх передо мной.
Пока не пришли другие женщины, за столом сидели только я и Корделия. Благодаря широким юбкам каждая из нас занимала немало места, мы выглядели как две индюшки, выставленные на продажу и окруженные сворой торговцев в черных одеяниях. Помещение насквозь пропахло мужчинами: макассаровое масло
[86], ореховое мыло для бритья и дарэмский табак.
– Слушание открыто! – объявил секретарь.
– Высокий суд, – начал обвинитель Толлмадж. Седые волосы падали ему на лоб. Могучий, как единорог, и такой же величественный. Сенатор штата, как говорили. Из солдат. Что ж, я тоже была солдатом, на своей собственной войне, только без мушкета и судебного молотка, моим оружием был разум. – Мисс Корделия Шекфорд, – вызвал Толлмадж, – подойдите к судье.
Корделию следовало привести к присяге, но у нее так дрожали руки, будто ей надо было коснуться не Библии, а раскаленной сковороды. Секретарь даже прижал руку девушки к книге.
– Ваша честь, – сказал Толлмадж, – вынужден известить вас, что свидетельница настроена неприязненно. – И начал допрос: – Сколько раз вы были беременны?
– Четыре раза, – ответила она со смущенным вздохом.
– Четыре! От кого?
– От… мистера Джорджа Парди.
– В то время вы были мужем и женой?
– Он обещал жениться на мне, сэр, но я здесь нахожусь потому, что в полиции сказали, что ежели я не заговорю, меня посадят в тюрьму, и…
– Отвечайте только на вопросы! Каким образом вы родили ваших детей?
Корделия не ответила.
– Какие средства? Какие средства применялись при рождении?
– Я не родила ни одного ребенка.
– Вы заявили, что были беременны. Каким же образом ребенок появлялся на свет?
– При помощи… аборта. – Шелест кружев под дуновением легкого ветерка.
– Мы требуем, чтобы свидетельница сняла вуаль, – объявил Толлмадж.
– Я бы предпочла не снимать, – прошептала Корделия.
– Снимите вуаль, – приказал председатель суда.
– Прошу вас.
– Делайте, как велят, – подал голос член суда Меррит.
Медленно, взявшись за край обеими руками, Корделия приподняла вуаль, и даже с моего места было видно, как свидетельница дрожит. Галерка подалась вперед. Лицо у Корделии было молочно-белое, под глазами темные круги. Из груди у нее вырвался крик, и она закрыла лицо руками.
– Пожалуйста, объяснитесь.
Корделия покачнулась, голос сделался тоненький, она точно причитала над чьей-то могилой:
– Джордж велел мне сделать операцию, он не хотел скандала, и я послушалась. Все четыре раза. А теперь потому, что вы принудили меня явиться сюда, он сбежал и женился на другой, и я подала иск за то, что он бросил меня…
– Отвечайте на вопросы, пожалуйста, – перебил ее Толлмадж. – И кто же проводил операции?
– Поначалу миссис Костелло, первые три раза. А потом… Я не хочу говорить.
Она бросила на меня быстрый взгляд и тут же отвела глаза, будто сам мой вид причинил ей боль.
– Вы должны сказать суду, мисс Шекфорд, кто еще оперировал вас.
Она долго молчала, дрожа всем телом. Наконец произнесла шепотом:
– Мадам Де Босак. – Она снова посмотрела на меня, теперь задержав взгляд, полный раскаяния: – Мне очень жаль, мадам. На вас я не жаловалась. Это они мне наговорили, что посадят в тюрьму, если не приду в суд, а я не хотела…
– Мисс Шекфорд! – оборвал ее судья. – Отвечайте только на вопросы. Прежде вы бывали у Мадам Де Босак?
– Нет. Только у миссис Костелло.
– Почему в таком случае в последний раз ваш выбор пал на Мадам Де Босак?
– Потому что о ней рассказывали, что она настоящий профессионал, что она заботливая и ласковая.
– Опишите события того дня.
Корделия покачала головой, закрыла руками глаза и опустилась на скамью:
– Нет, нет, я не могу.
– Вы должны описать события, произошедшие двадцать второго января сего года, – повторил Толлмадж.
– Мадам отвела меня в кабинет. – Корделия вздохнула.
– А затем?
– Велела лечь на кушетку. Дала стакан вина. Когда я выпила, она велела закинуть ноги на спинки стульев.
Она глотала слезы, делала большие паузы между словами.
– Какие процедуры она над вами провела? – упорствовал Толлмадж. – Опишите, что она делала.
– Я бы предпочла не описывать, сэр.
– Вы должны сказать суду.
– Не могу. Нет. Умоляю вас. Нет.
– Мисс Шекфорд, вы под присягой.
– Мадам сказала… что посмотрит меня зондом. Мадам сказала, я храбрая девочка и мне минутку будет… больно.
Газеты на следующий день написали: заикаясь и запинаясь, свидетельница поведала о процедурах, проведенных Мадам Де Босак, подробности которых настолько гнусны и отвратительны, что мы не можем поведать о них публично.
