Я сразу хочу сказать, что газеты снова солгали. Подробности говорили о человеколюбии. Эти судьи, эти полицейские, эти репортеры – богомерзкие чистоплюи, маменькины сынки. Половина из них сожительствует с девицами из канкана.
Я это знаю от самих девиц, приходивших ко мне со своими недугами. И их великосветские любовницы приходили. И жены. Я знаю судейских дочерей, прокурорских сестер. Но эти столпы закона не хотят, чтобы вы слышали о гнусных подробностях их сексуальной двуличности, о тех гнусностях, что творили они сами. Судить следовало этих похотливых распутников, а не меня.
Публика слушала затаив дыхание. С виду приличные господа, заполнявшие судебный зал, на самом деле ничем не отличались от черни, сбегающейся посмотреть на пожар в чужом доме.
– Что мадам сделала? – переспросил Толлмадж.
– Она засунула руку.
– Куда?
– В мою… мое лоно. Было очень больно. Я закричала, а она сказала, что все уже позади. Но это оказалось не так. Она двинула рукой или инструментом в моем теле, будто зацепившись за что-то. Выскребая что-то. И стало еще больнее. Я вопила не своим голосом.
– Когда все закончилось и вы очнулись, что произошло?
– Она велела мне отдыхать. Сказала, что ей не будет покоя, пока моя обструкция не рассосется.
– А затем?
– Я промучилась всю ночь. Мадам всю ночь находилась при мне. Ставила компрессы. Под утро, перед самым рассветом, из меня потекло. Настоящий потоп. Меня вырвало, было очень плохо. Она меня подняла, усадила на стул и подставила таз. Вот тут заболело по-настоящему. Мадам…
– Продолжайте, мисс Шекфорд.
– Она опять сунула в меня руку и сказала, что скоро станет легче, но пока придется потерпеть. Приступы боли следовали один за другим, и всякий раз я чувствовала, как что-то из меня вываливается и падает в таз. Мадам все приговаривала: потерпи, потерпи, еще немножко. Потом я опять легла, мадам осмотрела меня еще раз и снова засунула руку. Как мне было больно! Я вцепилась в ее руку. Она все называла меня ласковыми словами, гладила по голове, баюкала. Потом я заснула. А когда проснулась, она напоила меня чаем, заставила съесть тост.
Так все и было. Но эти подробности усатых судейских не интересовали. Плевать им на мои маленькие умелые руки, на мою ловкость, на мой профессионализм.
– А когда я набралась сил и покинула клинику, – в голосе Корделии зазвучали истерические нотки, – полисмен Хейс отправился за мной по пятам. Он арестовал меня и отвел в участок, где нас поджидал доктор по фамилии Ганнинг.
Ганнинг? Ганнинг?!
– В участке полицейские и доктор Ганнинг подвергли меня унизительному осмотру, на который я своего согласия не давала. Они сделали мне гораздо больнее, чем мадам. И затем сказали: «Осмотр выявил, что вы сделали». Ничего они не выявили! Но они пригрозили мне, что если я не признаюсь, то мне будет только хуже.
Значит, охоту на меня затеяли и ловушки расставляли доктор Ганнинг со своим приятелем Эпплгейтом.
– Это доктора Ганнинга и Джорджа Парди вы должны арестовать! – крикнула Корделия.
Она уже не пыталась сдержать слезы, плакала так горько, так взахлеб, что и слова разобрать было нельзя. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Председатель раздраженно стукнул молотком и объявил, что следующее заседание состоится завтра.
За дверями суда поджидала свора зевак и репортеров. Изголодавшиеся волки.
– Вот она! Дьяволица с Либерти-стрит!
Для них я была дьяволицей, а для моих дам – ангелом милосердия. Мне бы белые крылья, и я взмахнула бы ими, взлетела над толпой и понеслась к своей малышке. Мечты. Вместо этого меня ждала опостылевшая тюремная камера, куда вечером пришел Чарли – со стейком, пирогом с почками, испеченным нашей Ребеккой, бутылкой хереса и лживым участием.
– Скорее всего, тебе присудят проступок. А это всего год.
– Из-за тебя я уже отсидела полгода.
– Только не ярись. – Чарли обнял меня. – Не шуми.
– Сам не шуми! Это ведь ты разрекламировал Мадам Де Босак в Нью-Хейвене! Если бы не твоя реклама, Корделия в жизни бы до нашей двери не добралась.
– Завтра у Моррилла не будет иного выхода, кроме как не оставить камня на камне от ее… добропорядочности. Он скажет, что она проститутка.
– Никакая она не проститутка! Господи! Она ребенок. Скажи Морриллу, чтобы не мучил ее.
– Это единственный путь обратить симпатии жюри в твою пользу. Она и так уже обесчещена.
– Как и я. Почему ты меня не вытащишь отсюда?!
– Но как я могу это сделать, миссис Джонс?
– Ты же волшебник. Умеешь вытаскивать всякую всячину из уха.
Чарли вздохнул. Залпом допил херес, поцеловал меня и забарабанил в дверь.
– Ты куда?
– Расскажу, если сработает.
И Чарли исчез.
Мадам явилась в синем шелке, написал «Гералд» о моем втором появлении в суде, с элегантной прической, стройная, вся в брюссельских кружевах, золоте и блестках, юбка колоколом, рукава с отделкой из синей атласной ленты плотно обтягивали руки.
Судья Меррит смерил меня свирепым взглядом:
– Опаздываете, миссис Джонс.
– Мои извинения. Засов камеры несколько заржавел.
Он фыркнул, но по-настоящему разозлился, только когда мой адвокат Моррилл вызвал Корделию для перекрестного допроса.
Но где же она? Корделии в зале не было. После заминки суд решил вызвать главного свидетеля обвинения.
– Доктор Бенджамен Ганнинг!
Доктор Ганнинг! Через зал в направлении кафедры семенил приятный старичок с венчиком белых волос, бледный, словно личинка, глазки за очками часто-часто моргают.
– Пожалуйста, доктор, встаньте сюда и сообщите о занимаемой вами должности и опыте работы.
– Заслуженный профессор медицины Филадельфийской медицинской школы. Основатель Нью-Йоркского медицинского колледжа, член Совета директоров Американского медицинского колледжа, автор многочисленных книг, включая «Принципы и методы родовспоможения».
– И добрый друг архиепископа Хьюза, не так ли? – улыбнулся мистер Толлмадж.
Значит, доктор Личинка приходится другом-приятелем не только Эпплгейту, но и архиепископу. Да похоже, еще и обвинителю, вон какими взглядами они обменялись.
– Прошу рассказать суду, что произошло двадцать пятого января.
– Меня вызвали в полицейский участок, где мне представили юную мисс Корделию Шекфорд, находящуюся в деликатном положении, и попросили ее осмотреть.
Я глядела на доктора Ганнинга, и мне хотелось запихать его в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и пустить вниз по склону. Мама говорила, что так англичане поступали с ирландцами.
