– Я обнаружил, что мисс Шекфорд недавно была беременна, – продолжал Ганнинг. – Когда я спросил ее, где ребенок, она солгала, что не была беременна. Когда на нее надавили, она заявила, что у нее случился выкидыш. Тогда с ней побеседовал полисмен Хейс, и она наконец призналась, что Мадам Де Босак пять раз убивала плод внутри нее. Либо провоцируя выкидыш посредством лекарств, что распространяет эта злонамеренная торговка, – он указал на меня, – либо путем хирургического вмешательства.
– Корделия Шекфорд выказывала хоть какие-то признаки раскаяния?
– Ни малейших! Она только попросила меня помочь ей подать иск против своего опекуна Парди, и хотя мистер Парди, несомненно, отъявленный мерзавец, но я, как медик, прежде всего счел своим долгом пресечь мерзости, творимые этой преступной особой. Дабы никто не посмел последовать ее примеру и дабы это чудовище более не вершило своих злодеяний, богатея на гнусном промысле.
И доктор снова наставил на меня костлявый палец. Мой адвокат вскочил и заявил протест. Судья стукнул молотком и что-то прорычал. Я была вне себя. Именно доктор Ганнинг стоял за моим арестом, именно он повинен в унижении и страданиях, обрушившихся на меня. Мало ему было натравить на меня прессу, науськать толпу на мой дом, ему еще захотелось отправить меня на остров Блэквелла
[87], где я буду сучить пеньку, пока кожа с пальцев не облезет. Разумеется, доктор ни словом не обмолвился о своих жалких мотивах, и судья позволил ему разглагольствовать до самого перерыва.
На следующий день джентльменов в черных одеяниях в зале суда еще прибавилось.
– Защита вызывает мисс Корделию Шекфорд, – объявил Моррилл.
Публика тянула шеи, высматривая свидетельницу. Но никто не встал, не двинулся через зал. Корделия опять не явилась. Снарядили детектива на ее розыски.
– Любит шлюшка поспать, – громко сказал один из полисменов.
Галерка отозвалась хохотом.
Пробило четыре часа. Корделии нет. Моррилл и Толлмадж о чем-то переговаривались.
Когда часы показывали пять, председатель суда стукнул молотком:
– Защитник обвиняемой снимает с себя обязанности в связи с невозможностью перекрестного допроса главного свидетеля. Хотя я по-прежнему считаю, что помянутая свидетельница мисс Шекфорд попала под давление подсудимой и ей на самом деле заплатили за исчезновение, у меня недостаточно доказательств. Пока не доказано, что мисс Шекфорд покинула Нью-Йорк вследствие уговоров или угроз со стороны миссис Энн Джонс, она же Мадам Де Босак, и пока мисс Шекфорд не явится с целью перекрестного допроса защитой, объявляю обвинения снятыми, а заключенную… освобожденной.
И судья стукнул молотком с особой злостью. Так я оказалась на свободе.
Через двадцать минут фаэтон мчал нас с Чарли на Либерти-стрит. На лице мужа играла довольная улыбка.
– Что там у тебя за секрет? – спросила я.
– О каком именно из моих секретов ты спрашиваешь?
– О том, что буквально написан на твоем лице.
– Я заплатил ей, – прошептал он мне в самое ухо. – Четыре тысячи долларов, чтобы исчезла, уехала в Филадельфию. Я бы раньше все провернул, да никак не мог ее разыскать. До вчерашнего дня. А тут в голову стукнула идея расспросить твоего приятеля полисмена Корригана, которого покорила наша Мэгги. За небольшую мзду он открыл мне, где Корделию прячут, и voila!
– Четыре тысячи?!
– Может, мне не стоило деньги тратить? А доставить ее в суд, чтобы ты могла и дальше наслаждаться жизнью в тюрьме?
– Я туда не вернусь. Живой уж точно.
Пожалуй, своими словами я слишком уж искушала судьбу, но именно так я думала. В ту минуту я была счастлива, в лицо светило вечернее солнце, ветерок с Гудзона залетал в окошко, муж шептал ласковые слова.
Дочь встретила меня с большим букетом далий. Она смеялась и прыгала от восторга.
– Мама!
– Macushla machree, – воскликнула я, поднимая ее на руки. Она открыла рот и показала мне белоснежные ростки новых зубок:
– Смотри!
– Какие бивни! – восхитился Чарли.
– Папа, хватит смеяться!
– Прямо жуть берет, миссис Джонс. – Чарли подмигнул мне. – И как у девочки шести лет от роду могли вырасти клыки, как у пумы?
– Хватит, папа! – Дочь спрыгнула с моих коленей, шлепнула отца по руке и тут же снова взобралась обратно. Я наслаждалась сладкой тяжестью ее тела, Белль целовала меня, гладила по щекам. – Мама, папа все время дразнит меня, будто у меня не зубы, а клыки выросли. Но у меня нет клыков!
– Ох, старый он насмешник, – сказала я. – Что мы с ним сделаем?
– Свяжем его! – закричала дочка. – И отправим в тюрьму!
И Аннабелль сопроводила родителя в тюрьму, которая помещалась за лестницей. Чарли погремел какими-то железяками, изображая кандалы, вцепился в столбики балюстрады, будто в решетку, просунул между столбиками нос и принялся завывать. Как же она смеялась!
– Папа в тюрьме! Пташка в клетке!
Я тоже смеялась, но фальшивым смехом. Итак, «твоя мамочка в тюрьме, пташка в клетке» – вот как дразнили Аннабелль в школе. Все эти милые девчушки с бантами – истинные змеи, хорошо бы святой Патрик явился и стер их с лица земли, как он однажды сделал в Ирландии. Но никто и никогда больше не обидит мою дочь!
В эту ночь, против всех правил миссис Чайлд, мы все трое – отец, мать и дочь – спали в одной постели, дыхание моих родных было мне лекарством, и столь сильным, что я проспала до полудня следующего дня. Когда проснулась, солнце стояло высоко над Либерти-стрит. Наконец-то я была дома.
Книга шестая
Роскошь
Глава первая
Порождение летней ночи
Газеты было взвыли, что убийца вышла сухой из воды, но быстро потеряли ко мне интерес. Неистовый доктор Ганнинг опубликовал небольшое письмо, в котором утверждалось: закрытие моего заведения – это вопрос времени, женщины-физиологи опасны, людей вроде меня скоро заменят профессионалы.
Современная женщина больше не будет разыскивать невежественных повитух, а обратится к людям науки.
– Ха. Еще чего, – сказала я. – Да и я больше не акушерка. С одобрения Чарли и к его явному облегчению, я проводила дни дома, выезжая лишь изредка – с мужем и дочерью.
– Моя милая мамочка вернулась домой, – не уставала повторять Аннабелль. – Ты больше никогда не уйдешь, правда?
– Никогда! – клялась я. – Обещаю.
