– Алена Митрофановна, вы что там делаете? – прошептал Владимир. – Вы зачем шепчете и плюете? И кусаете зачем?
– Не мешайте, Владимир Иванович, – с жаром ответила она. – Я «нестояк» вам заговариваю, сглаз лихоманов загрызаю.
– Какой «нестояк», Алена? У меня все в порядке в этом смысле.
– Как же в порядке, когда на мои телеса обильные, да хотючие не встает? – с обидой усомнилась она и продолжила «творить» колдовской заговор: – Есть гора костяна. На той горе стоит стул костян. На том стуле костяном сидит царь Костян, подпершись костылем костяным: шляпа на главе костяна, рукавицы на руках костяны и сапоги на ногах костяны и весь тот царь костян, и все семьдесят три жилы костяны, и становая жила – кость. Так бы и у Владимира все семьдесят три жилы, и все семьдесят три жилы-суставы были бы костяны, и становая жила была бы костяна, и стояла б она на хуе сто раз, и тысячу на пострекание, на малое место, на женскую пизду и девичью пизду: на черную, на русую, на красную, на белую и на всякую – месяца молода и ветха и на перекройных днях, – она снова три раза плюнула на фаллос Владимира.
– Алена, прекрати! – Владимир попытался дернуться. – Ты меня всего уже заплевала…
– Лежи, барин, смирно. Не дочитаю заговор – так и будешь «нестояком» маяться, забубенным по свету мыкаться. – Сильные руки крепко прижали ноги Владимира. – Как у стоячей бутылки горлышко завсегда стоит прямо и бодро, так бы и у Владимира завсегда хуёк стоял на Алену и во всякое время для любови и для похоти телесныя, – она снова плюнула и тихонечко укусила Владимира за самый конец. Он почувствовал даже, что фаллос начал приподнимать упругую головку, и к ужасу Владимира, наливаться свинцовой тяжестью.
– Ага! Помогает! – победоносно вскричала она.
– Алена, это не то… Он и так по утрам… или когда в уборную хочу, или просто так встает. Ты укусила его, вот он и воспрял.
– У всех бы так-то «просто так»… Ложись на меня медовую, подомни мои булочки сдобные, поцелуй в уста сахарные.
– Алена, я не могу! Ну, понимаешь ты или нет? – он вспомнил о внушительном мужском орудии, находящимся в алькове сомкнутых ног «мужебабы» и резко поднялся с кровати.
Аленка насупилась и зашмыгала носом.
– Я покуда потерплю: авось одумаетесь и не откажетесь от счастия своёва. А ежели отказ будет и потом, то я втихаря и обратный заговор могу прочесть… Ни на одну пизденку потом не встанет.
– Алена, поздно уже. Давай поспим немного. Кровать широкая, ложись с краю.
– Я вот ешо, что спросить хотела… – Аленка немного замялась.
– Спрашивай.
– А вправду говорят, что вы не только с бабами любовь творили, но и с мужиками?
– Алена, отстань. Это – не твое дело! Это – совсем другое…
– Как же, не моё? – зло огрызнулась она. – Чего ж, другое-то? Раз ты и к мужикам привычен, то пошто от меня морду воротишь? Ведь я-то лучше. Поелику я ж тебе – мужик и баба. Какого ж тебе чОрта надо?
– Алена, давай потом поговорим. Я сильно устал.
Аленка притихла и обиженно засопела. «Может, отвяжется на время?» – подумал он с надеждой.
Взгляд Владимира скользнул по комнате: инвалид спал уже, лежа на двух стульях – видимо, Аленка позаботилась о несчастном и положила его поудобнее. Странное дерево все так же росло посередине комнаты, ствол одеревенел и стал гораздо шире. Но ветки были пусты.
«Куда они подевались? Неужто полетели на улицу?» – испугался Владимир. Сон как рукой сняло.
Он встал с постели и подбежал к дереву. Многие ветки почему-то были отломаны, оборваны и глянцевые листья – все это валялось на полу, прямо на земляном бугорке. Закопавшись в листьях кудрявыми головами, и укрытые снизу Аленкиным платком и еще какими-то тряпицами, спали все тринадцать новорожденных «ангелят». Владимир внутренне подивился происшедшими изменениями с их внешностью: ангелы ужасно выросли и потолстели. Они сладко причмокивали во сне и подставляли руки под отяжелевшие, одутловатые щеки. Один из них проснулся, сел на толстый зад и капризно оттопырив губу, начал канючить: «Хочу ням-ням!»
Аленка подскочила к «капризуле» и попыталась его успокоить:
– Хватит ням-ням! Нельзя столько кушать. Будет животик «бо-бо».
Но ангел и не слушал увещевания новоявленной мамаши.
– Хочу ням-ням! – голубые глаза потемнели и сделались злыми.
– Алена Митрофановна, что это с ними?
– Та, ну их… Я думала оне кротки, да блаженны, а оне прорвы ненасытные оказались… Облопались до отрыжки; крылья порастеряли – отсохли крылья-то; весу набрали – вот веточки-то у древа не выдержали и обломились разом. А младенчики вниз попадали. Кричали, ползали, дрались, подстрекали друг дружку на пакости, да за волосья трепали. Еле угомонились – уснули. А то каждую минуту ести просют…
Визгливый крик проснувшегося ангела разбудил и остальных спящих собратьев. Они поднимались с толстых розоватых коленок, хныкали, кряхтели и поворачивались к зрителям увесистыми покрасневшими задами. И только тут Владимир заметил, что ангельские крылья, похожие на крылья бабочек, действительно, отпали. Их засушенные и скрученные в сухие трубочки фрагменты, разлетелись по всему полу. Ангелы превратились в обычных упитанных карапузов со злыми, колючими глазами. И все они плакали и просили есть. Растерянная Аленка пятилась к выходу.
«Так… Спокойно! Я все понял: это грибы, гашиш и опий. Это – лишь мои видения! Это – ужасно, но это – факт… Другой факт заключается в том, что ВСЁ это скоро закончится – исчезнет инвалид войны с Наполеоном, пропадет эта жутко приставучая «мужебаба» и главное: прекратят орать эти ужасные толстые младенцы, несостоявшиеся, к счастью, ангелы. Главное – покрепче заснуть, тогда закончится весь этот КОШМАР», – с этими мыслями Владимир подошел к кровати, упал и заткнул уши. В голове еще долго стоял крик, гам, обрывки чьих-то фраз, а перед глазами мелькали огромные шерстяные шары цвета яркого кобальта.
* * *
– Н-да, маньифик
[124]! Какая, бурная фантазия… Это же надо! – над головой Владимира звучал восхищенный голос Виктора.
Владимир едва разлепил глаза – сильно болела голова. Но странное дело: наряду со звуками голоса своего патрона, Владимир уловил другие: это были многочисленные детские крики, простуженный старческий кашель инвалида войны, плач дурёхи Аленки, начинающейся с высоких и тонких звуков и переходящий в сиплый мужской бас.
Владимир открыл глаза и, словно ужаленный, подскочил с кровати. Вальяжно развалившись в бархатном кресле, с ироничной улыбкой на губах сидел Виктор. Скрещенные изящные руки покоились на широкой груди. Он снова был одет в темный бархатный фрак и безукоризненной белизны сорочку, на шейном платке красовалась бриллиантовая заколка в виде буквы «L».
Но главным было другое – ночной наркотический дурман не исчез. Все персонажи оставались на своих местах. У стены сидел смущенный инвалид. Тяжелый кивер лежал перед ним в перевернутом виде. Было такой ощущение, что поручик собирает милостыню на паперти – седые волосы были взлохмачены, красноватое лицо опухло ото сна и выражало крайнюю досаду. В другом углу комнаты прямо на полу, широко раскинув столбовые ноги, прикрытые красным сарафаном, восседала простоволосая, рыжая «мужебаба». Рядом с ней ползали голые младенцы, дергали ее за косу и сарафан и просили: «Ням-ням», показывая толстыми пальчиками в раскрытые рты. Обалдевшая от голодных наглых карапузов, несчастная «невеста» Владимира зажмурила глаза и выла во все исполинское горло. Срывались на плач и сами младенцы. Двое из них подползли к ногам Виктора и тянули его за бархатные брюки.
