«О-хо-хо, — проговорил приезжий и зевнул. — Да, пожалуй, уеду куда-нибудь в Австралию или в Новую Гвинею, к родственникам Миклухо-Маклая».
«Тебе что, открытый паспорт, что ли, выписали?»
«Стас!»
«Да я шучу».
«И я шучу. Можно я от тебя сделаю пару звонков?»
Стас вытащил из-под бумажного хлама черный тяжелый телефон, брякнул его перед Ваксоном, а сам вышел — вот такая существовала деликатность.
Первый звонок он сделал Нинке Стожаровой. Подошел муж Адриан, по-теннисному Адри.
«Простите, нельзя ли Нину Афанасьевну?» — спросил Ваксон.
«А, это ты, Вакс! Нинки сейчас нет», — быстро проговорил вечно торопящийся муж.
Ваксон сделал вид, что это не он: «Это говорят из „Декоративного искусства“».
«Ну, понятно-понятно. В общем, ты в городе. Пока!»
Следующий звонок был направлен домой, в жилкооператив. Странно веселым голосом ответила Миррель: «Пока ты слонялся по своим Аргентинам, мне сделали операцию. Вытащили кисет с драгоценностями. Чувствую себя классно».
«А как Дельф?»
«Дельф решил жениться».
«На ком?»
«На Васёне. Ну, видишь ли, он стал шофером, а шоферам полагается жениться на домработницах; вот так и получается».
«В общем, я вижу, вы и без папы прекрасно обходитесь».
«В общем-то обходимся. А ты когда прилетишь?»
«Да я уже прилетел. Ищу такси».
В это время в коридоре послышались звуки тяжелых шагов и барственные голоса старших сотрудников. «Ну, где же он, наш долгожданный Ваксон?» Прозвучал резкий голос секретарши главного: «Николай Борисович просит к себе Вакса Ваксона!»
Он позволил себе на минуту закрыть глаза. Ну, вот сейчас они начнут ко мне применять партийную тактику влияния и убеждения. Зерно этой тактики заключается в том, чтобы замазать всех вокруг. Интересно, сколько раз каждый из них замазывался? По всей вероятности, все они — и Преображ, и Железняк, и сам Камп — замазывались только однажды, а дальше уж все шло само собой. Теперь надо под маркой спасения журнала замазать и меня; раз и навсегда. Хер вам, со мной у вас так не получится. Вообще-то получилось, но с неожиданным результатом.
1963, апрель — май
Депрессуха
«Романешти» Роберта и Милки Колокольцевой продолжался уже около трех недель. Вначале все шло вдохновенно и идеально, в том смысле, что без всяких крючков и задоринок. Он приезжал на Чистые пруды раньше девчонки и, стоя у окна, без конца курил, предвосхищая ее появление в пространстве. Милка выходила из метро на «Кировской», проезжала две остановки на троллейбусе в сторону Покровских ворот, потом, не обходя бульвар, устремлялась бегом по льду катка. С пятого этажа он смотрел, как она приближается, сияя своей юностью и влюбленностью, как она прыгает с кочки на кочку, а иногда по-детски скользит по чистым полоскам льда. Зная, что он ждет ее у окна, она семафорила руками в красных варежках. Приближалась весна, каток уже не функционировал, однако редкие смельчаки, Милка в их числе, все еще пересекали пруд по прямой.
Врывалась с визгом в «гарсоньерку» вождя молодой поэзии, бросалась к возлюбленному на шею, повисала. С притворной грубостью он вычитывал ее за ледовые пробежки: «Ты что, паршивка, хочешь провалиться в городскую канализацию?», она отвечала ему в той же манере: «Молчи, балда!», ну а потом начиналось то бурное, то нежнейшее обоюдное раздевание.
Потом появились некоторые сложности. Ян все чаще стал возникать в своей берлоге. Иной раз Роберт и Милка являлись туда вдвоем и видели поэта номер один за его столом, заваленным черновиками стихов, накарябанных несусветным почерком. Ян с нескрываемым восхищением глазел на мадмуазель Колокольцеву, начинал варить кофе, открывать шампанское, читать стихи. С юморком, но также и с лисьей хитроватостью лица намекал на многовековую французскую традицию menage a trois. «У нас эти „труа“ все-таки завершались роковыми дуэтами», — шуткой на шутку отвечал Роберт.
Он начал искать какое-нибудь новое пристанище. Найти тогда комнату с отдельным входом было нелегко, чтобы не сказать невозможно. Барлахский дал им ключ и пригласил являться в любое время без стеснений, однако первый же визит «Робслана и Льюдмилы» обернулся курьезом. В квартире кутила русско-грузинская компания поэтов, все начали орать, падать на одно колено, восхвалять «воплощение всемирной красоты»; ну, в общем, влюбленные «засветились по полной» на обе столицы.
Бесцеремонные друзья теперь при виде Эра восклицали: «Роба, тебя узнать нельзя! Ты просто расцвел! Вот что делает любовь!» и т. д. На самом деле все было «с точностью наоборот». То, что с ним в те дни происходило, трудно было назвать расцветом. Прежде он, хотя бы внешне, являл собой воплощение атлетического спокойствия. Сейчас — помолодел и похудел, то и дело посматривал на часы, движения приобрели резкость, сродни баскетбольным финтам, в общем, как тогда говорили, «заерзал».
Семья из надежного и любимого прибежища превратилась для него в муку. Он и прежде не отличался особенной разговорчивостью, сейчас часами молчал. Садился в кресло, раскрывал газету, исчезал. Теща Ритка однажды заглянула за лист и увидела, что Роб там сидит с закрытыми глазами. «Робочка, может быть, тебе сделать газетный мешок для головы?» — пошутила она, однако, взглянув на Анку, осеклась.
Та отвечала молчанием на молчание. Так у них в общем-то всегда получалось в ходе совместной, довольно уже продолговатой жизни: ударом на удар. Предположим, Роб уставился в театре на какую-нибудь красотку, миг — и Анка вперяется в какого-нибудь красавцА. Предположим, Анка начинает весь день напевать какой-нибудь привязавшийся мотив, Роберт почти бессознательно находит какой-нибудь свой, другой. Конечно, их любовь и преданность были безмерны, однако в мелочах они то и дело противоречили друг другу. Чаще всего он уступал, тогда воцарялась семейная благодать. Теперь пришла пора молчания. Он вообще-то никогда не отличался разговорчивостью, однако раньше в ответ на замкнутость мужа неотразимая Анка начинала трещать как сорока, травить анекдоты, передавать сплетни, задавать ему вопросы, на которые требовался словесный ответ, наливала ему водки, наливала и себе, они чокались, потом еще раз наливали и еще, и в конце концов возобновлялся хмельноватый диалог с сексуальными намеками.
В этот раз в молчание Роберта вплелась какая-то необычная черная нить. Что с ним происходит, думала Анка, почему он так молчит? Неужели его так прихлопнули те мерзостные кремлевские нападки? Он впал в депрессию, это настоящая депрессуха. Может быть, ему стоит почаще выпивать? Или наоборот — ничего не пить? Может быть, пригласить психиатра? Он взбесится, если я это сделаю. Можно, правда, пригласить психиатра под видом поклонника его стихов с Камчатки. Ольга Даровчатова приводила так врача к Дмитрию, и тот диагностировал алкогольный невроз. Что-то надо делать, иначе он может покатиться без остановки. Робочка, мальчик мой, я не могу так на тебя смотреть. Не могу видеть твоей жалкой улыбки, когда наши взгляды пересекаются. А почему я не пытаюсь его расшевелить, как раньше? Почему я молчу? Что происходит со мной?
