Нежная и какая-то болезненная, одинокая отчаянная привязанность вроде той соломинки, за которую хватается утопающий. И объектом этой самой привязанности служил я, причем, судя по глубине и силе чувства, оно было очень давним. Подобное не получилось бы определить, не окажись мы один на один в момент ее столь сильного эмоционального всплеска.
И вот тут я совсем ничего не понимал. Откуда?! Я точно знал, что в глаза не видел эту девочку до недавнего столкновения у Пира!
А ведь тогда она повела себя очень странно. Не тот человек госпожа магистр, чтобы упасть в обморок просто оттого, что кто-то внезапно к ней подошел… если только не считала этого «кого-то» давно и безнадежно мертвым.
Ох, чувствую, стоит прижать-таки друга к стенке и все подробно выяснить!
«Точнее, задать один-единственный вопрос», – понял я, вдруг вспомнив ненароком оброненную Пиром фразу. Неужели его ученица умудрилась тогда влюбиться в мой портрет?
Все эти соображения вертелись в голове, пока я занимался крайне непривычным делом: успокаивал плачущую девушку. Она отчаянно прижималась ко мне всем телом, предпринимая попытки закопаться куда-то под рубашку, и плакала навзрыд. Но довольно быстро затихла, лишь изредка судорожно всхлипывая. Я чувствовал, как страхи медленно отпускают ее, вновь прячась куда-то в глубины сознания, и не спешил прерывать непривычную и в чем-то даже безумную сцену.
Уж очень странные мысли, и даже чувства я сейчас испытывал к этой девочке, и не мог бросить все на самотек, не разобравшись в них до конца.
Во-первых, такое ее сильное и неожиданное чувство невероятно льстило, и это была довольно низкая, но вполне ожидаемая эмоция.
Во-вторых, присутствовала определенная неловкость от всей ситуации в целом и некоторое чувство вины. Слишком уж, по справедливости, неподходящим объектом я был для столь сильной привязанности девочки, вполне годящейся по возрасту мне в дочери. Измордованный жизнью до полной потери смысла существования калека, – вот уж достойный девичьей любви персонаж!
В-третьих, было неожиданно чувствовать себя не раздражающим фактором, вызывающим страх, а поддержкой в его преодолении. Неожиданно приятно.
В-четвертых, и это приходилось признать, мне было приятно держать ее в объятиях. По-человечески, даже, скорее, по-мужски. Приятно было чувствовать, как пальцы путаются в мягких завитках рыжих волос, как торопливо, по-птичьи, совсем рядом колотится глупое девичье сердце, зачем-то пустившее к себе такого странного жильца.
А в-пятых, я испытывал к этой девочке какую-то непонятную смесь сочувствия, нежности и желания защитить.
Все это пугало, и пугало не столько возможными последствиями, сколько… Я уже настолько прочно забыл, каково это – чему-то радоваться и чего-то хотеть! И речь не о естественных потребностях вроде сна или еды, а об иррациональных, имеющих эмоциональную природу.
Последними стремлениями, в которых растворилось мое сознание, были желание умереть и жажда мести, но то время я, к счастью, помнил довольно смутно. А с момента пробуждения в госпитале все вокруг происходило само собой, без моего непосредственного участия. Я безразлично плыл по течению. Лечиться? Значит, лечиться. Читать лекции по тактике? Не вопрос. Идти в Сыск? Нет ничего проще.
Не помогали друзья и знакомые, не помогали кровники. Могли помочь близкие родственники, но родители давно умерли, а других родных у меня не было.
И вот внезапно, посреди улицы, на фоне превратившейся в пыль брусчатки и людей, эта странная доверчивая девочка, которую я вижу третий или четвертый раз в жизни, вызывает во мне искренний, настоящий эмоциональный отклик, в возможность чего уже перестали, по-моему, верить все возившиеся со мной Целители!
В общем, до прибытия дежурной группы я пребывал в растерянности, на которую, кажется, имел полное право. А потом…
Надо было видеть лицо Ренара в тот момент, когда он меня опознал. А уж когда я принялся отцеплять смущенную и полностью опустошенную эмоциональной вспышкой девушку от собственной рубашки и, более того, подхватил эту девушку на руки… кажется, коллега был близок к обмороку. Парень, конечно, традиционно принялся нести ахинею, но делал это с настолько шокированным выражением лица!
Присутствие рядом госпожи магистра оказалось воистину чудодейственным. Я, например, неожиданно вспомнил, что такое чувство юмора, и, более того, вспомнил, что у меня это чувство до определенного момента даже было и героически держалось до момента полного разрушения личности. А вот сейчас оно, кажется, воскресло.
Держать Лейлу на руках тоже оказалось приятно. Но это все-таки была не самоцель; я просто опасался реакции со стороны девушки на трупы, если их можно так назвать. Конечно, после Безумной Пляски для нее это должны быть мелочи, но зачем лишний раз травмировать и без того явно нездоровую психику? Нет уж, бороться со своим внезапно обретенным желанием защищать госпожу магистра я не собирался. Тем более последние сомнения в ней снял Его Величество лично: раз уж император сказал, что Лейла ни в чем не виновата, значит, так оно и есть.
Последние годы я довольно смутно помнил, что это такое – испытывать эмоции и желания. У Разрушителей вообще с этим постоянные трудности, даже у более нормальных, чем я. Хотя до полного равнодушия, как правило, не доходит, просто чувства все смазанные, приглушенные. На фоне силы эмоций, например, Лейлы, чувства любого, даже самого «нормального» Разрушителя – это бледная тень, намек на ощущения.
Считается, что Разрушители в виду своей силы и «профессиональной деформации» подсознательно, а то и сознательно стремятся уничтожить даже эти крохи. Последние на самом деле встречаются крайне редко: мало кто с детства мечтает стать равнодушной машиной для убийств. Обычно за собственные ощущения, так называемые «привязки», мы цепляемся весьма старательно. Просто делаем это довольно… неуклюже, потому что руководствуемся в процессе исключительно логикой и разумом, и результат часто оказывается противоположным тому, к которому мы стремимся.
Сейчас я собирался приложить все усилия для реализации, пожалуй, первого за многие годы эмоционального стремления со знаком «плюс». Оно настолько ярко и живо выделялось на фоне привычной монотонности бытия, причем выделялось в лучшую сторону, что я буквально чувствовал себя заплутавшим в подземельях бедолагой, вдруг ощутившим дуновение ветра.
Удивительно, но и придя в себя, Лейла продолжала отчаянно за меня цепляться. Краснела, бледнела, смущалась, спорила, но продолжала обеими руками держаться за мой локоть, как будто я для нее был примерно тем же самым, чем она вдруг стала для меня.
А если подумать, то, наверное, я значил для нее куда больше: монотонная серость хоть и выматывает, но к ней привыкаешь и постепенно забываешь, что бывает иначе. А вот это полное страха одиночество, которое глупая девочка почему-то боялась разделить с кровниками, медленно убивало ее, подтачивая силы. Отсюда и приступы удушья – задавленные эмоции прорывались наружу физическими муками.
