Рубище, которое сквалыга Пит Шепард выдал мальчишке, я велел сжечь, как только мы переступили порог. И сразу же направил щенка в ванную. Чистый, он выглядел почти прилично. Капли воды падали с мокрых волос, скатывались по худой, в цыпках шее под ворот слишком большой для мальчишки рубахи.
Отмытые от серой грязи патлы оказались темно-каштанового цвета, на теле обнаружилось с десяток застарелых отметин от кнута и множество синяков и ссадин, а при виде еды у мальчишки сделались такие безумные глаза, что я бы поостерегся становиться между ним и зажаренным на вертеле поросенком.
— Обожрешься — стошнит, — предупредил я его, но он не внял.
Рассказывал Зигфрид профессионально: умело давил на жалость, но не переигрывал. То шмыгал носом и делал умильные большие глаза, то переходил на трагический шепот или хриплый крик. Трясущиеся от жадности руки в потеках жира и ярость, с которой мальчишка впивался в мясо, только работали на образ несчастного сиротинушки.
Впечатляющее вышло выступление. Глаза Франчески подозрительно блестели, и даже Тильда с Ринглусом притихли, слушая, как Зигфрид вспоминает свое тяжелое детство.
Прерывающимся от рыданий голосом невинное дитя поведало, как почти год выживало на стыке Изнанки и человеческого мира. Как способность оборачиваться чудовищем становилась то подспорьем, то проклятьем в борьбе за место под солнцем.
Дальше шла душераздирающая история встречи с культистами. Плен, издевательства и тайная продажа на Арену.
На Арене Зигфрид (а точнее Камбрийский монстр — под этим именем его звериная половина фигурировала на афишах и в списках букмекеров) поначалу прижился. Тварь, в которую он превращался, с одинаковой легкостью рвала на части хищных зверей и вооруженных гладиаторов. Толпа ревела и бушевала в восторге от кровавого зрелища. Но новизна прошла, и постоянные победы приелись зрителям. Тогда распорядитель и решил, что пора научить мальчишку сдерживать свои кровожадные порывы.
— А я не могу так, — зашмыгал носом детеныш. — Я, кады оборачиваюсь, опосля ничего не помню. Ничегошеньки.
— Не помнишь или не хочешь помнить? — насмешливо спросил я, заслужив полный молчаливой укоризны взгляд со стороны Франчески.
Сеньорита любит жалеть убогих.
— Не помню, — буркнул Зигфрид. И отодвинулся подальше.
В самый угол.
— Какая удобная разновидность беспамятства. Отпускаешь погулять свою тень и ни за что потом не отвечаешь.
Безошибочным чутьем дикого зверька этот стервец выделил из четверых взрослых рядом самого жалостливого. Выразительно посмотрел на сеньориту и всхлипнул.
— Элвин! — возмущенно воскликнула Франческа. — Зачем ты так? Он же совсем ребенок.
Я раздраженно повернулся. Смешно, честное слово.
— Сеньорита, не лезьте в дела, в которых ни гриска не понимаете. Если так хочется поплакать над печальной историей, сделайте это в уголочке.
Зря я это сказал. Как будто забыл, какой она становится, когда защищает других.
— У тебя совсем нет сердца.
— Зато есть мозги. — Я ухватил мальчишку за подбородок, заставляя поднять голову: — Скольких ты убил?
Он посмотрел на меня взглядом умильного щеночка, за что получил оплеуху.
— Я тебе не сердобольная дамочка. Скольких?
Мальчишка отвел глаза:
— Четверых.
— А если подумать и вспомнить как следует?
Вот теперь в черных глазах мелькнула злость. Настоящая, не то что все эти дешевые ужимки.
— Не помню. Больше двадцати, — даже голос мальчишки погрубел и охрип, стоило ему бросить притворяться.
— Людей?
Кивок.
— А фэйри?
Он помолчал, потом выдавил:
— Восемь точно… может, больше.
— Вот такой милый ребенок, — прокомментировал я, обращаясь к Франческе. Девчонка слушала, прижав ладонь ко рту, словно пыталась удержать внутри крик.
— Ты… тоже убийца, — выдавила она.
— Верно подмечено, сеньорита. Рыбак рыбака…
Я снова повернулся к мальчишке. Тот, перестав изображать ласкового щеночка, как-то резко распрямился и даже словно раздался в плечах. Острые локти больше не казались трогательными, в движениях проявилась опасная, гибкая сила.
Талант же! Вот как он это делает?
— Что запускает трансформацию?
— По-разному. Когда злюсь. Или больно. Или обидно.
— А обратную?
— Не знаю. Я не помню… правда не помню, ваша милость. Когда прочухивался, так меня Пит всегда полосовал. Потом с неделю пластом лежишь, рука у Пита тяжелая… — он снова шмыгнул носом.
— А до Арены ты как приходил в себя?
Зигфрид зажмурился и прошептал едва слышно:
— На трупах, ваша милость.
* * *
Несмотря на весь спектакль, он все-таки был жертвой своего опасного таланта. Но жалеть его я не собирался.
Так же, как не собирался вышвыривать за дверь, чего Зигфрид, похоже, всерьез опасался после своих откровений.
— Мальчишке нужна дисциплина, — сказал я Ринглусу после того, как отнес осоловевшего от сытного ужина малолетнего убийцу в кровать. — Пусть учится владеть собой.
— Это возможно?
Я пожал плечами:
— Подчинить свою тень? Не знаю. У меня получилось. У других Стражей тоже. Хотя насчет Фергуса еще вопрос, кто кого подчинил.
Легкий скрип половиц со стороны двери заставил обернуться. Ну точно — как и думал.
— Франческа, хватит подслушивать. Иди сюда.
Она приблизилась, крадучись на мягких лапах. Готовая в любой момент сорваться и выскочить. Как будто ее кто-то собирался гнать или бить.
Кошка…
— Что для этого нужно? — спросила Тильда.
— Понятия не имею. У всех было по-разному.
— А у тебя?
— У меня… нетипичный случай, — я поморщился, как всякий раз, когда вспоминал Гайлса. — Не стоит сравнивать.
Врагу такого не пожелаю.
— Но ты можешь что-то посоветовать?
Я и правда мог.
— Волчонку нужен отец. Взрослый мужчина, который будет отвечать за него. И станет живым примером.
Они переглянулись, а потом Тильда начала:
— А ты не мог бы…
— Смеешься? Нет, конечно. Какой из меня отец?
— Думаю — очень неплохой, — после паузы сообщил Ринглус. — Я видел, как мальчик смотрел на тебя…
— Угу. Как торгаш на мытаря.
Монгрел покачал головой.
— Это неправда. Он зауважал тебя. Сейчас ты — единственный из всех нас, кого он станет слушать.
