— Привет, малыш Хаймлад. Поиграем?
Гайлс появился неслышно, как всегда. Выскользнул из-за горящего дома крадущейся звериной походкой, подошел ближе.
— Я убил тебя, — прошептал я. Слова царапали пересохшее горло горстями песка.
— Ага, убил. — Кожа на его лице медленно обугливалась, рвалась и облетала, превращаясь в пепел. — Ты всех нас убил.
Он кивнул на выстроившийся за его спиной сонм мертвецов. Тысячи, десятки тысяч. Черноусый Лоренцо и ублюдки-разбойники, культисты, солдаты… Все, кого я заколол на дуэлях и в случайных схватках за свою бесконечно долгую жизнь.
И тридцать тысяч безликих воинов армии Фреццо в одинаковых мундирах.
Я не сожалел о них. Избравший своим ремеслом смерть должен быть готов к смерти.
— Был ли я не прав, указывая тебе твое место? — задумчиво спросил Гайлс, шевеля обгорелым кровавым мясом на месте губ. — Был ли я большим злом?
— Еще спроси, заслуживал ли ты смерти, — я скривился. — Ты что же — голос совести? Никогда не подозревал в себе излишков тебя.
Он откинул голову и рассмеялся. Чистым, радостным смехом, который я запомнил слишком хорошо. По контрасту с кровавым ожогом лица это смотрелось жутковато.
— А ты всегда был умен, малыш Хаймлад. Все правильно. Здесь нет никого, кроме тебя. Значит, я — это тоже ты.
— Пришел попрекать меня чужими смертями?
— Пришел спросить, зачем ты выжил.
— Не твое дело.
Оттого, что я все еще стоял на коленях, он был выше. Словно мне снова восемь, а ему двенадцать.
— Ответ неверный, — произнес Гайлс свою любимую фразу. И ударил.
Магией смерти. Чистой, честной болью.
…Он любил повторять, что жизнь и смерть — есть одно. И засунуть в доказательство своих слов в свежую рану семечко какого-нибудь сорняка, чтобы заставить его прорасти сквозь чужую живую плоть тут же, на глазах толпы своих подпевал.
Еще большее удовольствие он получал, когда кто-то делал подобное по его указу.
Его ум был философским, размышления — глубокими, игры — изощренными, а издевательства — продуманными. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Никогда. И он редко доводил дело до смерти. Предпочитал унижения или увечья.
И даже садизм его был совсем не детским. Слишком искушенным, опирающимся на знание человеческой природы.
Мой крик растаял в воздухе, когда я упал лицом в пепел. Если в безвременье и было что-то настоящим, то только боль.
— Видишь ли, малыш Хаймлад, я — это ты. А значит, это — наше общее дело. Зачем ты выжил там, где другие погибли? Для чего ты живешь?
— А ты точно часть меня? Как-то непохоже. Это ж как себя ненавидеть надо, а я себя люблю.
— А ты гордый, — радостно сказал Гайлс. — Всегда был гордым. Поэтому с тобой было интересно.
И снова ударил.
Меня словно окатило кипятком, но в этот раз я сумел сдержать рвущийся крик.
— Мы можем так долго развлекаться, — он захихикал. — Как ты думаешь, у нас ведь есть немного времени, малыш Хаймлад?
— Мое имя — Элвин, — я стиснул зубы и поднялся в два рывка, преодолевая боль. Встал, глядя на него сверху вниз.
С высоты моего настоящего роста он оказался совсем мелким. Щуплый, тощий мальчишка. Даже еще не подросток.
Я вцепился в его темно-рыжие волосы, заставляя вскинуть голову. Глаза цвета болотной тины в окружении ожогов и кровавых ран.
Когда Гайлс заговорил, в его голосе больше не было прежнего веселья:
— Ты молчишь потому, что не знаешь. Хаймлад Скъельдингас мог бы вернуться к своему народу, но тебе неинтересно править. Не хочешь ни за кого отвечать?
— Не хочу.
— Ни приказывать, ни подчиняться… Ты искал свободы, не так ли? Так вот она — твоя свобода. Жри ее, если сможешь.
Он дернулся и скользнул в сторону. Скальп с влажным звуком отделился и остался в моих сжатых пальцах.
— Ну и кто такой этот Элвин — девятый Страж в мире, которому не нужны Стражи? И как ты выберешься отсюда, если тебе не к чему возвращаться?
Я брезгливо откинул волосы в сторону и вытер руку об одежду.
— Ты и правда часть меня? Голос совести?
— Голос самоуничижения, — он снова захихикал. — Прихожу, когда тебе хочется послушать немного правды о себе.
Налетевший шквальный порыв обратил его в хлопья черной сажи. Он закружился маленьким смерчиком.
Перед тем, как тот растаял, ветер донес:
— …Может, у тебя осталось незавершенное дело?
Все исчезло. Мертвецы, горящие развалины. Под ногами был лишь жирный пепел, черный спекшийся камень и сожженная почва. Словно здесь совсем недавно бесновалось пламя. Земля дышала жаром и слегка похрустывала. Я шел в гору и пытался понять, где и когда видел раньше эти холмы. Не получалось.
Только поднявшись на вершину, я узнал Ува Виоло. Напротив разбитым парусником нес свои полуразрушенные башни Кастелло ди Нава. Я опустился в кострище, лег и долго лежал без движения.
А потом пришел сон. Впервые за все время, проведенное в этой странной не-жизни. Во сне была девушка с волнистыми рыжевато-каштановыми волосами, запах глинтвейна и теплой выпечки. Морозное утро над Рондомионом, искрящийся густой мех под пальцами. Конь, который умел становиться частью бури. Библиотека с покрытыми пылью фолиантами, исчерканными черновиками. И снова сероглазая девушка с ямочками на щеках, чем-то неуловимо похожая на кошку.
Я проснулся с улыбкой. Спустился с холма, сел на корабль и скомандовал гребцам: «Рондомион». Мы шли, за бортом стоял все тот же густой туман, но я не покидал палубы. Воспоминание о сне блуждало где-то рядом, вело сквозь безвременье и руины.
Туман впереди расступился. В открывшемся просвете мелькнуло пронзительно-голубое северное небо.
Глава 17. Блюдо, которое едят холодным
Элвин
Она меняла цветы в вазе. Простое светло-серое платье, каштановые кудри собраны в небрежный узел на затылке, жемчужная капелька в ухе. Я замер в дверном проеме. Наверное, надо что-то сказать…
Франческа повернулась. Глаза ее расширились, ваза выскользнула из рук и разбилась.
— Элвин? — спросила она, словно не верила.
Я кивнул. Собирался съехидничать по поводу ее удивления и не нашел нужных слов. Да и не хотел искать.
— Это правда ты? — она порывисто шагнула навстречу, словно хотела обнять.
— Правда. Сеньорита, вы никак рады меня видеть? Кажется, я вернулся в какую-то другую, более дружественную вселенную.
Сразу же пожалел, что сказал это.
