Щелчки по самолюбию — отличное лекарство от излишней самонадеянности. Горькое, но полезное.
Надо бы радоваться, что все складывается так удачно. Война похоронит глупую историю. Рино и сероглазая любительница дурных шуток обречены. Пусть молодой император возьмет то, что полагается ему по праву рождения. Герцог сам виноват, что играл и заигрался.
А меня ждет столица Дал Риады и охота на Орден. Я — Страж, что мне человеческие беды и заботы?
* * *
— Ваше великолепие, я на пару слов.
— Да, сеньор Эйстер, — герцог поднял голову. Вид у него был заспанный, не иначе, так и дремал — сидя в кресле.
Он здорово осунулся, а под глазами набрякли тяжелые мешки.
— Мне показалось, что вам немного досаждает эта толпа народа за крепостной стеной.
Герцог поморщился. Не секрет, что его раздражает моя привычка иронизировать по любому поводу.
— Чего вы хотели?
— Что скажете, если я помогу вам избавиться от нее? Не бесплатно, конечно. Все на свете имеет свою цену.
Умберто посверлил меня неприятным взглядом, но включился в игру:
— И какую оплату вы ждете?
— Вы отдадите мне Франческу.
Он моргнул:
— В жены? Да, конечно…
— Погодите, разве я сказал «в жены»? Нет-нет, никаких свадеб — определенно, я слишком молод для брака. Вы просто отдадите мне ее. Я хочу владеть ею безраздельно.
Думал, он ударит меня, но герцог сдержался:
— Объяснитесь, что значит «отдать»? Она не крестьянка и не рабыня для постельных утех с востока.
— Ровно то, что я сказал. Вы полностью и прилюдно отречетесь от любых прав опекуна и отца и передадите мне всю власть над ее судьбой. Так, будто у вас никогда не было дочери. И да — хочу сразу предупредить, я увезу ее на север. Девочке пора посмотреть мир.
— Если это шутка, она граничит с оскорблением.
— Никаких шуток, ваше великолепие. Я берусь до завтрашнего утра избавить вас от армии Фреццо и за это прошу вашу дочь. Ах да, оплата, разумеется, только после того, как я выполню свою часть сделки. Если мне это не удастся, вы ничего не должны. Можете даже покарать меня за дерзость, предложение и впрямь несколько вызывающее. Отчаянные времена, отчаянные меры.
В этот раз он молчал очень долго. Гриск знает, о чем думал. Вряд ли поверил, скорее, просто был в полном отчаянии.
Умберто Рино оперся крупными сильными ладонями о стол и поднялся, словно поднимал небо на плечах, подобно легендарным атлантам.
— Хорошо, сеньор Эйстер. Если вы сделаете это, вы получите Франческу.
* * *
Под утро я поднялся на ближайшую к воротам башню. Часовой отсалютовал мне мечом. Его лицо показалось знакомым, должно быть, нам приходилось стоять рядом на стене, отражая атаку.
— Что там?
— Все спокойно, сеньор. Похоже, штурма в ближайшие часы не будет.
— Отлично! — я подошел к краю, разминая руки. То, что я собирался сделать, пугало даже меня. Однако где-то внутри жила твердая уверенность, что задача по силам.
По-своему изумительное чувство, когда готовишься совершить чудовищную глупость и знаешь, что это именно глупость, но останавливаться нет никакого желания.
В некотором роде это можно назвать высшим проявлением свободы. Я собирался сделать это потому, что мог. И потому что был готов ответить за любые последствия.
По пальцам словно пробегали короткие электрические разряды, жар поднимался изнутри и расходился по телу. В токе крови бурлила магия, я ощущал ее тяжелую тягучую сладость каждой клеткой тела.
Я убрал маскировку — для того, что задумано, потребуются все силы. Тень у ног отозвалась беззвучным ворчанием. Еле различимая, чернильно-черная в предрассветной серости.
Нечеловеческая.
В сумерках рдели огни вражеского лагеря, ветер доносил лошадиное ржание. В воздухе стоял дым костров и запах увядших трав. Рассвет — рубеж, осень — рубеж, а я — Страж. Мы сильны там, где проходят границы. Мы сами — воплощенная граница.
Я снова размял пальцы, как музыкант, готовящийся сыграть на арфе. В последнюю минуту вспомнил о часовом и бросил ему через плечо:
— Лучше уходи.
— Что?
Я поднял руку. Свет, окутывавший ее, переливался всеми оттенками красного и синего, с прожилками пронзительного жемчужно-белого перламутра.
— Ты будешь мешать. Уходи. Быстро. Или я могу тебя убить, просто по неосторожности.
Больше я не смотрел в его сторону. Сила рвалась наружу. Я потянулся вперед, к холму, и взял первый робкий аккорд.
Небо над станом противника окрасилось багряным, по периметру лагеря засвистел ветер.
Добавим немного драмы.
Ветер запел, усиливаясь. Пока его задачей было не дать солдатам покинуть обреченный холм.
Теперь огня!
Правой рукой я крепко держал ветер, не давая ему пойти вразнос по окрестным виноградникам. Пальцы левой дрогнули, выплетая частое стаккато.
[12]
В небесах полыхнули сухие зарницы, и вниз, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, закапали сгустки огня. Чистое пламя падало, разбивалось о скалы, палатки, телеги с фуражом. Занялись заросли дрока, верхушка холма светилась в ночи гигантским кострищем. Столб дыма уходил в небо — черный и хорошо различимый даже в густых рассветных сумерках.
Слишком долго. Так я буду возиться до завтрашнего утра. Rinforzando.
[13]
Пламя взревело, разгораясь от ветра, выжигая все на своем пути. Теперь серое рассветное небо рассекал гигантский огненный столб. За пеленой воздуха бушевал ад. Распускались ослепительно-алые цветы, навстречу им с неба летели кроваво-красные пчелы, и все соединялось в диком крещендо, танце живого огня.
Я стоял, пьяный от магии, ощущая себя с ней единым целым. Я был ветром, который вскидывал и крутил телеги, лошадей, людей. Я был пламенем, что глодало почерневший расплавленный камень. Я был небесами, взиравшими на это в безмолвном равнодушии.
Еще секунда, и меня не стало бы вовсе.
Задохнувшись, я сжал кулаки. Симфония из огня и ветра отозвалась жалобным диссонансом. Diminuendo.
[14]
