Мы все развращены незаслуженной властью, для его сердца это испытание оказалось непомерным. Однажды брату придется познать горький вкус ограничений. Это уроки, которые рано или поздно усваиваем мы все, но будь я проклят, если хочу стать для него запоздалым учителем.
— Как знаешь. Кто я такой, чтобы стоять между человеком и его завтрашним похмельем?
— Ты просто не видел, сколько способен выпить по-настоящему крепкий мужчина.
— Я в своей жизни видел достаточно пьяных рыл. Ничего интересного.
— Я знаю, почему ты не пьешь. Боишься отпустить себя, — с характерным упрямством забулдыги продолжал он. — Потому что внутри ты — такой же, как я. Только трус. Ты трус, братец.
— Куда мне до вас, сэр Смельчак. Воевать с зеленым змием — удел доблестных.
— Ты куда?
— Хочу оставить тебя наедине с подвигом. Иначе победа будет неполной, а зеваки скажут, что тебе помогали. Вперед, братец, еще четыре бутылки ринского ждут справедливой кары.
— Ути, девочка обиделась.
Я не ответил. Оскорбления Фергуса примитивны и бьют мимо цели, куда ему до моей сероглазой сеньориты. Однако терпеть пьяный бред я точно не нанимался.
Он выкрикнул мне вслед заковыристую непристойность. Когда я уходил, карлик забрался на стол, извлек блок-флейту и начал наигрывать жутко заунывную мелодию, болтая коротенькими ножками.
* * *
Похмелье не улучшило характер альбиноса. Днем Фергус выполз в столовую, распространяя густой запах перегара. Обед прошел в молчании. Сытная пища вернула ему доброе расположение духа, и братец даже пробурчал что-то вроде извинений. Я кивнул, показывая, что принимаю их.
— Слушай, еще вчера хотел спросить по поводу твоего выигрыша. Это ведь не обычный конь?
— А шут его знает. Наверное. Старый хрыч Герат леан Ллиерд не поставил бы простую лошадь.
Ну дела! Он даже не поинтересовался, кого именно выиграл! Определенно, Фергус не заслуживал благородное животное, что досталось ему так легко.
— Продать не хочешь? — как можно небрежнее спросил я. — Мой Квинт что-то прихрамывает, думаю заменить его.
— Может быть, — он похмелился шаннским и окончательно повеселел. Налитые кровью глаза остановились на Франческе, задумчиво ковыряющей десерт.
— А девка-то как в постели? Ничего?
Я сделал неопределенное движение плечами, которое можно было истолковать двояко.
Надо проследить, чтобы, пока он гостит, сеньорита не покидала лишний раз наших покоев.
Девушка замерла под его жадным взглядом и медленно положила ложку.
Следующая реплика Фергуса была предсказуема до икоты:
— Дай попробовать.
— Может, тебе еще мою расческу дать? Извини, братец, но я не сторонник общественного пользования — брезглив. Личные вещи потому и называются личными.
Франческа резко отодвинула стул, встала и молча вышла.
— Неласковая какая, — сощурился ей вслед Фергус. — Ну, шиш тебе тогда, а не конь, если ты такой жлоб.
— Плевать, не больно-то и хотелось.
Я лениво доел обед, выпил вина, обменялся с альбиносом парой незначащих реплик, никак не выдавая гадливости, что возникла у меня от этой сцены и роли, которую пришлось сыграть. Братец — та еще скотина, опасно давать ему понять о моем весьма неоднозначном отношении к сеньорите.
В первую очередь опасно для нее самой.
Когда из-под стола выбрался давешний карлик с флейтой, я демонстративно скривился и отправился в свои покои.
— Франческа!
Она сидела, забравшись с ногами в нишу у окна, и смотрела, как за цветным стеклом ветер сыплет мелкую снежную крупу.
— Я не собираюсь оправдываться, можете думать что угодно, я в ваших глазах и так исчадие ада. Но просто к сведенью: с Фергусом иначе нельзя. С некоторыми другими существами — тоже. И знайте, я не считаю вас вещью…
— Верно. Только домашним животным.
И я подавился заготовленной речью.
Франческа
Снегопад закончился почти час назад. Лучи закатного солнца погладили витражную мозаику и спрятались. Я сижу в нише у окна и смотрю, как город — зеленый, желтый, красный, голубой — становится темно-синим, тонет в сумерках, словно в густом киселе.
Чужой холодный город за окном. В комнате запах меди и пыли. Так пахнет время.
Он стремительно распахивает дверь, врывается внутрь — на лице радостное предвкушение:
— Собирайтесь, сеньорита. Ночь обещает быть звездной, а я помню, что обещал показать вам обсерваторию.
— Я никуда не хочу, — из-за злости мой голос звучит глухо.
Он правда надеется, что я пойду с ним? После того унижения за обедом?
— Ну хватит, прекращайте злиться, вам не идут надутые губки. Будет очень романтично — звезды, луна, вид на Рондомион. В свое время мы с Августой перестарались с магией, и теперь Старина Честер слегка светится в ночи. Смотрится потрясающе. Вам понравится, обещаю, — он улыбается — очаровательно и нахально. Так же, как в Рино, когда подбивал меня на какую-нибудь авантюру.
Дома это было как наваждение. Элвин улыбался, и я послушно следовала за ним. Злилась, возмущалась его беспардонностью, но следовала. А сейчас чары сгинули. Я гляжу на него и чувствую лишь желание уязвить посильнее.
— Какая разница, что понравится или не понравится вашей расческе? — отвечаю я самым холодным тоном, на какой только способна.
— Франческа, прекратите. Я думал, мы уже обсудили это.
— Так и есть, — снова утыкаюсь носом в разноцветное стекло.
Голос совсем рядом, над головой:
— Не пойму, кого из нас двоих ты пытаешься наказать. — Меня передергивает от добродушно-снисходительных интонаций.
На плечо опускается рука, и я стряхиваю ее, точно ядовитое насекомое.
— И чего я тебя уговариваю? А ну пошла!
И я встаю и иду.
Потому что не могу отказаться.
Мы поднимаемся по выщербленным ступеням. Я пытаюсь замедлить шаг, ощущая, как внутри тонкой струной, комариным писком дрожит бездумная искусственная радость. Счастье подчинения, от которого хочется взвыть больной собакой. Это хуже, чем изнасилование. Потому что все происходит как будто добровольно, с моего согласия.
Дверь открывается в морозную тьму. Здесь, на крыше башни, холодно и безветренно. Над головой — распахнутый купол небес в мириадах звезд, под ногами бледное озеро опалесцирующего голубого света. Оно переливается в лунных лучах, разбегается волнами от каждого шага, словно ступаешь по сияющей водной глади.
Красиво. Мне бы понравилось, приди я сюда по своей воле.
