Теперь весь Лондон наслаждается историей о Монстре, напавшем на «испуганную красавицу» с бутоньеркой. А уж как я была испугана тем, что валлиец может донести об увиденном в мировой суд в надежде прикарманить проклятое Ангерштейново вознаграждение!.. Но затем мне пришло в голову вот что: он же – торговец искусственными цветами и сам вполне может попасть под подозрение тех, кому не терпится изловить Монстра! И, пока я пишу эти строки, в мыслях моих сложился план, который может спасти нас обоих. Дорогой Генри, как мне хотелось бы, чтобы это письмо само разыскало вас и поскорей привело домой!
Ваша
Элизабет.
Лондон, 9 июля 1840 г., четверг
Очнувшись от звуков, какие издает хрустящий под ногами снежный наст, я поднял голову – и ее словно пронзили раскаленным железным прутом. Надо мной нависла тень какого-то существа.
– По, вы слышите меня? По!
Что-то мокрое и прохладное приятно легло на лоб. Я вновь попытался открыть глаза. Сверху взирало на меня расплывчатое, точно призрачное, лицо.
– Вы слышите мой голос?
– Да, но как будто совсем вдалеке.
Возможно, я лишь подумал это, а выговорить не смог. Горло превратилось в пересохшую пустыню, все тело ломило. Я снова попробовал поднять веки, но свет ослеплял, точно отражение летних солнечных лучей от водной ряби. И – ни малейшего понятия о том, где я нахожусь.
– Позвольте, я помогу вам подняться.
Я попытался хотя бы сесть, но кисть руки вспыхнула болью. Кто-то подхватил меня под мышки и поднял на ноги. Ноги поначалу отказывались повиноваться, но в конце концов я – не без посторонней помощи – выпрямился, доковылял до кресла и тяжело опустился в него.
Наконец мне удалось открыть глаза. Рядом сидел Дюпен. Пол был усеян осколками.
– Возьмите.
Дюпен подал мне мокрое полотенце и стакан воды. Положив полотенце на лоб, я заметил взгляд, брошенный Дюпеном на стол, где стояла почти пустая бутылка коньяка. Однако он ничего не сказал. Некоторое время мы сидели молча. Я пил воду и ждал, когда комната перестанет качаться, точно корабль на волнах.
– Пожалуй, вам стоит отправиться в постель. Может, послать за доктором? – он кивнул на мою руку, зачем-то перетянутую окровавленным белым платком.
Отрицательно качнув головой, я указал на записку, лежавшую на полу среди осколков зеркала. Дюпен поднял ее и подал мне. Я снова показал на россыпь осколков:
– Зеркало, – прохрипел я, встряхнув запиской. – Зеркало…
Дюпен понял, в чем дело. Он выбрал осколок побольше, и я дрожащей рукой поднес к нему записку так, чтобы Дюпен мог видеть ее отражение.
– Nemo me impune lacessit…
Дюпен поднял взгляд на меня. Выражение лица его сделалось предельно серьезным.
– Ваш враг был у вас в номере.
Я кивнул, отчего в голову будто вонзился огромный железный клин.
– Я вновь настаиваю, чтобы вы отказались от посещения этого жульнического сеанса. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он не желает причинять вам вред, вот доказательство, – Дюпен встряхнул в воздухе запиской, подчеркивая свои слова.
– Я должен идти, как вы не понимаете, – смог лишь прошептать я. – Для меня вправду есть послание, я уверен.
Дюпен нахмурился и сжал губы.
– По, вам нужно поспать. Вы все еще бредите после этого коньяка.
Он помог мне подняться, довел до кровати и налил из графина еще один стакан воды. Затем он извлек из кармана маленькую аптекарскую склянку и перевернул ее над стаканом. Три блестящие капли взвихрились в сосуде, точно нечто пугающе живое, на миг замутили воду, и тут же растаяли, растворились в ней, как маленькие хамелеоны.
– Пейте, – велел Дюпен, поднося стакан к моим губам.
Я не мог сопротивляться. Несколько глотков – и мир постепенно угас. Одновременно стихла и боль, пульсировавшая в голове с размеренностью метронома. Все сделалось черным-черно, точно огромная клякса на чистом белом листе.
* * *
Тут же, а может, и через многие часы я услышал голос.
– Дорогие мои, вот и пришло время вас покинуть.
Из темноты появилось лицо матери – призрачно-бледное, будто простыня. Кожа туго обтягивала череп, так что его можно было разглядеть во всех деталях. Запекшиеся губы просвечивали, как мушиные крылья, туго обтягивая дьявольский, жуткий оскал зубов. Она закашлялась, приложив к губам платок, и ткань будто расцвела розами.
– Не оставляй нас, – прошептал я.
– Я буду любоваться вами с небес. Возьми и сохрани это на память обо мне.
Она указала взглядом на миниатюрный портрет, лежавший на столике у ее постели. Я взял тонкие, костлявые пальцы матери в ладони. Дыхание ее зашелестело, точно крылья адской саранчи, и она стиснула мои руки со сверхъестественной силой, увлекая за собой, в бездну…
– По!
Открыв глаза, я увидел, что сижу в полутемной карете, и ощутил неумолимую руку Дюпена на плече.
– Да, переутомление сказывается. Еще не поздно повернуть назад.
Я поднял руку к вороту рубашки и нащупал скрытый под тканью медальон.
– Мне приснилась мать. Наверняка это знак. Знак того, что я должен пойти туда, что бабушке нужно передать мне послание через миссис Фонтэн.
– Она – просто шарлатанка, уверяю вас.
Прежде чем Дюпен успел добавить что-либо еще, карета остановилась, и кучер постучал в стенку – мы были на месте. Я распахнул дверь и вышел.
– Если вам так угодно, я пойду один.
– Мне всего лишь угодно, чтобы вы взглянули правде в глаза.
Однако Дюпен покинул карету и последовал за мной к дому номер шестнадцать по Бейхем-стрит, оказавшемуся неожиданно запущенным с виду. Нетрудно догадаться, почему извозчик потребовал плату вперед, едва услышав, что мы направляемся в Кэмден-таун, где, по его словам, полным-полно нищих, воров, проституток и убийц.
Мрачная служанка с рябым от оспы лицом провела нас в гостиную, оказавшуюся обычной комнатой, декорированной тонкими, похожими на паутину вуалями и тускло освещенной несколькими свечами в настенных бра. Язычки пламени колебались, тени змеились по стенам и закопченному потолку. Стекла окон, обрамленных плотными шторами, поблескивали в лунном свете. Посреди голого дощатого пола стоял круглый стол, окруженный семью креслами.
За столом о чем-то шушукались три матроны почтенного возраста. Одеты они были в почти одинаковые платья отталкивающего фиолетового цвета и вдобавок увешаны ожерельями и брошами в виде серебряных черепов, гробов, плачущих женщин и плакучих ив – словом, всеми теми побрякушками фасона «мементо мори», столь любимыми среди сентиментальных дам. Сбоку молча курил трубку седовласый пожилой джентльмен с бакенбардами, в очках с толстыми линзами. Табак его был крепок и распространял странный аромат переспелой вишни, придавая гостиной еще более гнетущую атмосферу. Вскоре к нам присоединилась и очаровательная миссис Фонтэн в воздушном кремовом платье с пышными рукавами и широким воротом и в легкой кружевной шали, ниспадающей с плеч. В неверном свете она казалась сущим ангелом.
