– Зря в Новгороде не сказал, там больше бы дали. Пойдем на торг, на серебро выменяем. Глядишь, чего вместо них присмотришь.
Мечеслав озадаченно прикусил губу – вот где-где, а на торгах он быть не привык. Сын Ясмунда правильно понял выражение глаз приятеля:
– Да я тоже с тобой пойду. Уж справимся вдвоем как-нибудь.
Невероятное многолюдство Подола даже чуточку пугало. Вокруг звучали и знакомые языки, и незнакомые. Чаще всего звучал мягкий, напевный выговор полян, исконных насельников киевских круч. Ближайшие родичи и лютые враги полян, деревляне, в городе неприятелей появлялись редко и больше молчали – по этой молчаливости они и узнавались, а стоило им заговорить – становились неотличимы от полян. Ну одеты ещё были самую малость по-иному – в глаза больше всего бросалось, что поляне отчего-то заправляли подол рубахи в штаны. Деревляне же носили, как и остальные славяне, рубахи навыпуск.
Появлялись тут и знакомые уже Мечеславу северяне – с их «то, тот, того, тую» через слово – кривичи, улутичи. Были славянские народы, до сих пор не встречавшиеся, – радимичи, ближайшая родня вятичам, которых во времена Вятко привел его брат князь Радим, дреговичи в приметных колпаках, плетенных из корней. Дреговичей роднил с кривичами выговор. На слух сына вождя Ижеслава, и кривичи, и дреговичи говорили, как обучившиеся славянской речи голядины, мещеряки или мурома – нещадно акая и ыкая. Когда говорили о князе, выговаривали «вяликый княз Святаслау Ыгаравыць». Но их-то отличал большей частью выговор да пригоршня незнакомых – или значивших в их наречьях не то, что у сынов Вятко, – слов. Когда же дело доходило до торговцев из ляшских и чешских земель, что приходили текущей от заката Припятью через Дреговскую и Деревскую земли, или до болгар, впору было звать толмача.
Хотя выговор болгар оказался Мечеславу неожиданно знаком. Это был выговор Бояна Вещего из рода Доуло. И слова, как причудливо ни звучали, пробуждали отроческие воспоминания о его ведовстве и его песнях.
Но это все были славяне. А были гости и из совсем чужих племен. Угры с тремя косицами на бритых черепах, горбоносые, скуластые, черноусые, с чуть раскосыми глазами, в одежде с узорами из нашитых шнуров, продавали красавцев-коней, как и печенеги, – друг друга два племени степняков ненавидели люто, и, как говорили на Подоле, редкая встреча печенега с угрином обходилась без хватания за ножи, а то и прямого смертоубийства. Смуглых, чернобородых, носатых греков, армян и сорочин Мечеслав всё время путал, с трудом запомнив, что сорочины накидывают на голову покрывало вроде девичьего, надевая поверх обруч-очелье, или обматывают голову чем-то наподобие убруса, а армяне с греками носят кресты, которых сорочины в жизни не наденут. У армян ещё на головах были овчинные или валяные колпаки вроде северских да полянских еломок.
А один раз Мечеслав не в шутку ухватился за меч и даже потащил его из ножен, увидев нехорошо знакомые долгополые стеганые кафтаны и круглые, будто колесо, меховые шапки, прячущие подбритые лбы.
Хазары?! Здесь?!
Оказалось, бывают и хазары – приезжают на торг, везут персидский и иной, не доходящий иначе как через земли каганов, товар.
Но вот эти – нет, это не хазары, а иудеи совсем из другой земли, поселившиеся в Киеве ещё с Оскольдовой поры и торговавшие с Грецией. Что до хазар, вмешался услышавший слова вятича обладатель шапки-колеса, то тех хазар они вовсе не знают и знать не хотят, и вовсе не иудеи те хазары, и они сами ненавидят этих хазар даже больше, чем господин дружинник, они плюют на могилы их предков, плюют, пусть тем станет на том свете стыдно за тех, кого они породили на этот свет…
Очень сильно припомнился в эти мгновения Мечеславу толстяк, везший плененного Доуло-Бояна по землям Хотегоща. До отвращения сильно припомнился.
А уж когда услышал знакомое – «да хранят славного воина его Боги», брезгливо отдернул плащ в сторону от тянущихся к нему со льстивыми касаниями пальцев, плюнул на землю, едва не угодив на длинную стеганую полу, и пошел прочь. Из какой бы земли ни приползла – а была это та самая нечисть.
Правду говорил Икмор. Не стоит говорить о думах великого князя в Киеве – если здесь есть такие, торчащие из-под черных шапок, прикрытые сальными прядками, уши.
Пока – не стоит.
Но долго думать о хазарской родне у сына вождя Ижеслава не вышло.
Слишком уж весело шумел Подол, слишком ярко пестрел.
А торговали тут… да чем только не торговали на подольском торжище!
С полуночи, из кривичских лесов, приходили на Подол драгоценные зимние меха, колеса серовато-желтого воска, кади с пахучим медом. Из угорских и печенежских степей – красавцы рысаки, а из немецких и чешских земель – тяжеловозы. Невероятно яркие ткани с полуденных краев, благовония и пряности и невиданные плоды. Это не считая товаров самых обычных, лепных, резных, тканых и кованых, выращенных на грядках, добытых в лесу или на реке.
Шаровары и цветастый отрез долго вертел в руках недоверчиво щурящийся грек. Потом назвал цену. Мечеслав открыл рот – согласиться, но Икмор молча положил ему руку на плечо, а на грека уставился прямо-таки отцовским взглядом. Купец запыхтел, назвал другую. Чуть больше. Потом, утерев пот – третью, но Икмор, вместо того чтобы согласиться, молча сгреб шаровары и горе-плащ с прилавка и пошел прочь. Мечеслав отправился вслед за ним.
Во второй лавке Икмор в ответ на названную уже болгарином цену все же подал голос, хмуро спросив, с чего так дешево – цена была побольше третьей греческой. Дорого или дешево – Мечеслав никакого понятия не имел и предоставил все переговоры другу. Болгарин молча ткнул пальцем в дыры, проделанные иглой Мечеславовой заколки. Вятич поглядел на Икмора, тот в ответ кивнул – и болгарин высыпал на прилавок несколько серебрушек – полных кругов и похожих на маленькие месяцы обрезков.
Мечеслав повертел в руках один из кружков – это был не привычный вятичам диргем-щеляг. Вместо крючьев чужой вязи тут были куда более простые и даже показавшиеся знакомыми знаки, идущие по кругу. В середине же стояли два бородача в похожих долгополых одеждах – один, в шапке, склонился перед вторым, не то бьющим его по голове, не то надевавшим на неё ту самую шапку. На стоявшем прямо шапки не было, а вокруг длинноволосой головы был кружок.
– Царь это греческий. Константин, – пояснил Икмор, касаясь пальцем склоненного человечка. – Только он уж помер. А перед ним Исус. Бог греческий, которому князь Глеб да княгиня Ольга верят. Вот Исус Константину-то царскую шапку, стефанос по-ихнему, на голову кладет.
Мечеслав встряхнул на ладони серебро. По чести сказать, это были первые монеты, оказавшиеся в руках вятича. В лесном городце с ними попросту нечего было делать, а в дружине князя Святослава Мечеслав Дружина ни в чем особенно нужды не испытывал – стол был, кров над головою – тоже, оружие и конь и так были при нем. Зажав серебро в ладони, Мечеслав вспомнил единственного хорошо знакомого ему купца – кривича Радосвета. У того, когда он перебирал монеты, в глазах появлялся какой-то хищный и одновременно довольный отблеск – можно было подумать, что кривич оглаживает ещё теплый бок охотничьей добычи или треплет по дрожащей шее едва объезженного конька. В себе Мечеслав ничего такого не ощутил. Ну… серебро. Блестит красиво. И что?
