– Не надо, витязь. Не надо просить у меня прощения. Не надо думать, будто что-то мне должен. И больше всего – не надо привязываться ко мне. Привязывать ко мне свою судьбу. Мне нечего в ней делать, витязь, поверь. Нет. Молчи. Молчи и слушай – или я уйду прямо сейчас и больше не буду для тебя даже Стригой – только ключницей. Ты сын воина. Вождя. Я родилась вольной селянкой, а сейчас и вовсе, – северянка улыбается одними губами, – ключница. Челядинка. Пусть по собственному выбору – что это изменит? Моё прошлое не подходит тебе. А будущее – того меньше. Я даже не знаю, когда Лада даст мне зачать и даст ли когда-нибудь. И я старше тебя, витязь. На пять или шесть лет, верно? Не надо, витязь… а если ты думаешь, будто, помогая мне помнить, что я до сих пор не только Стрига, но и женщина, ты чего-то ещё остаёшься мне должен…
Стрига печально улыбается. Её пальцы, покинув губы вятича, касаются его щеки.
– Я благодарна тебе за подарок. И рада ему… – женщина придвигается вплотную, шепчет ему в самое ухо, касаясь его груди никогда никого не кормившими сосками. – Но если ты правда хочешь сделать меня счастливой… мне надо только одно…
Её шёпот всё тише, губы всё плотнее прижимаются к его виску, касаясь его поцелуями.
– Стриге надо только одно, витязь… убивай их… сколько сможешь… слышишь? Убивай… всех… всё их коганое отродье… только это, витязь, если хочешь порадовать меня, только это одно…
Слов ответа она не ждёт. И не нужны уже слова…
Потом они засыпают. Когда вятич просыпается, Стриги нет рядом.
Наутро её взгляд – как прежде, ровный, неузнающий. Будто ничего не было…
Но…
Из-под опушки её шапки поблёскивают – цепочки подвесок спускаются до воротника – булгарские колты.
И вятичу кажется, что, когда полюдье покидает Новгород-Северский, в его укрытую плащом спину глядят с заборол не только глаза отроков-часовых.
Теперь Мечеслав смотрит вокруг чуть иными глазами. Этот путь они уже проходили – тогда на челнах-насадах, нынче – на санях, но та же река, и тот же путь, и те же городцы. Только тогда они пролетали мимо них, если и отдыхали – на берегу, у насадов, а сейчас останавливаются переночевать, у огня, за крепкими стенами.
Радогощ. Хороборь. Сосница. Блестовит. Сновск.
Северская земля.
Русская земля.
Спящая под снегами – доверчиво и беззащитно, будто женщина, задремавшая рядом с тобою.
«Никому не позволю больше тебя обидеть».
О ком думает полудремлющий в седле сын вождя Ижеслава? Об этой земле – или об оставшейся в северском городке женщине – селянке, знахарке, ключнице, детоубийце?
Потом был Чернигов – северский стольный град. Святослав долго о чём-то толковал с посадником Претичем. Да, и во всех городках Пардус подолгу, один на один, толковал с воеводами.
За Черниговым идёт Муровль. А потом – Киев.
В Киев княжье полюдье поспело как раз к Масленице – когда день сравнялся с ночью. Так и вышло – зиму провожали, а князя с дружиной – встречали. Хорошо всё же, что путь к Киеву лежал через северский Новгород и Чернигов – сразу от маленьких городков-становищ попасть не просто в Мать Городов Русских, а в неё же в разгар праздника… Мечеслав бы оглох и ослеп.
Киев дул в рожки, жалейки, волынки, рога и трубы. Киев бил в бубны и барабаны. Киев бряцал струнами гуслей и гудков. Дым костров смешивался с облаками сладкого блинного чада, расходящимися от княжеских и боярских поварен, от изб простой чади. По улицам ватагами бегали ряженые. Парни и девки катались с облитых водою обледенелых склонов, где они только были, кто в чём – от саней, зачастую не своих, и до задубевших от холода истёртых шкур. Ребятня и вовсе обходилась полой собственного кожушка – за что крепко получала от старших. Под девичий визг пронзительно скрипели верёвки качелей.
На Оболони из снега возвели крепость, почти как настоящую, и посадские парни, за минувшее лето кой-чему обучившись, с удовольствием готовились брать её приступом.
На второй день, едва отоспавшись после приезда и бани, Мечеслав Дружина отправился погулять по кипящим праздничным улицам стольного города. Вместе с ним отправились Ратьмер и Икмор, но скоро кипение киевского Подола разлучило дружинников.
– Дружина! – окликнули вятича из толпы ряженых. – Дружина, вятич, оглох, что ли?!
Мечеслав оглянулся и удивлённо поднял брови. Не узнанный им киевлянин вырядился печенегом – пожалуй, что даже не просто вырядился, а надел настоящий печенежский кожух, только что вместо неизменных их клочков кожи, содранных с вражьих голов, на кожухе болтались конские да собачьи хвосты. На голове сидел островерхий клобук, а улыбающееся от уха до уха узкое лицо сверху покрывал угольно-чёрный печенежский узор – хватающий пастью солнце волк, да так, что один голубой глаз ряженого был как бы глазом волка, а другой – в середке ухваченного им светила.
– Ну, чего глядишь, не признал? – восторженно спросил ряженый. – Ух, добычи привалиииит!
– Ве… Верещага?! – Мечеслав хлопнул глазами.
Приятель шумно хлопнул руками о бока кожуха.
– Ну вот, не бывать теперь богатым! Признал всё ж!
– А ты что ж это… – против воли сын вождя Ижеслава потянулся к чёрному узору на лице друга.
– Эй, куда пальцами?! – Вольгость шарахнулся от руки вятича. – Размажешь!
– Так это у тебя – намалёванное? – облегчённо выдохнул Мечеслав.
– А ты чего думал! Сажу с салом затёр да расписался… или я дамся себе на лице печенежскую премудрость колоть? Я покуда ещё в уме. Да и они чужаку не станут. Что, похож на печенега-то?
– Не отличишь, – засмеялся Мечеслав Дружина. – Прям руки так и чешутся рубануть…
– Я те рубану! – с притворным испугом отшатнулся друг и тут же нагнулся к Мечеславову уху. – Между прочим, печенеги теперь с нами в союзе, понял? И не одно какое кочевье, а все три Высокие Тьмы!
Голубой глаз подмигнул вятичу из середины чёрного солнца.
Мечеслав прикусил губу. Хм, так вот куда Вольгость с Бояном пропадал…
И всё же – куда? Куда теперь пойдёт государь Святослав? Ладьи… печенеги… неужто на греков?
А как же Хазария? Как же… Бажера?!
За этими смутными мыслями он прослушал большую часть рассказа Верещаги.
– …Ну, тут, гляжу, быка ведут – ох и громадина, видел бы ты его, Дружина! Дюжина печенегов его на верёвках волокла, точно тебе говорю! Выволокли его в круг – и врассыпную. Ой, думаю, беда – степь голая, побежит бычара на нас, а рядом и дерева забраться нету. А напротив него Куря вышел. Только поглядел рогатому прямо в глаза налитые – тот и встал, будто всеми четырьмя копытами в землю вкопанный.
– Куря – это кто, князь ихний? – нахмурился упустивший нить рассказа Мечеслав.
– Дружина, ау! Я тебе про кого только что целую уповодь
[31] толковал?! Он и князь, и кудесник, и ещё одни степные духи знают кто! Остальные князья-тёмники ему, Куре, в рот глядят, как птенцы неоперившиеся мамке. Кабы Боян его не… уговорил, не сносить бы нам голов, Перуном клянусь.
