* * *
«Vive le roi
[44] Эдуард Шестой!» – так герольды объявили нового короля, этого худенького мальчика с прямой спиной. В новом Совете, который Генрих VIII незадолго до смерти назначил своим завещанием, чтобы править Англией до совершеннолетия Эдуарда, главенствовали те, кто ассоциировался с протестантским делом. В нем присутствовали лорд Лайл и граф Эссекский, брат Екатерины Парр, а также те, кто держался середины и менял курс в зависимости от перемены ветра. Пэджет остался государственным секретарем, и Ризли по-прежнему числился в Совете, как и Рич. Все склонялись к курсу, избранному королем Генрихом напоследок. Кроме епископа Гардинера – он остался кипеть бессильной злобой на втором плане. Говорили, что скоро грядет радикальная реформа религии.
В стане реформаторов Сеймуры взяли верх над Паррами. Екатерине Парр, вопреки ее надеждам, регентство не досталось. Теперь она была всего лишь вдовствующей королевой, а протектором молодого короля Совет сразу же назначил Эдварда Сеймура, лорда Хартфорда. Теперь он сидел во главе стола на заседаниях Совета, куда ввел и своего брата Томаса.
В воздухе витали всевозможные слухи: что завещание короля подправили после его смерти, что Хартфорд сговорился с карьеристами вставить туда пункт о «невыполненных дарах» от короля, и этот пункт позволял новому Совету даровать им титулы, запечатлев их преданность в камне. Определенно появилась новая поросль пэров – Ричард Рич получил поместье Лиз в Эссексе и назывался теперь лордом Ричем Лизским. Но что случилось в последующие дни после смерти короля, точно и достоверно никто не знал и, наверное, никогда не узнает.
* * *
Присутствие на похоронной процессии официально поощрялось, но никого не принуждали. Большинство в огромной толпе вроде меня пришли, я думаю, чтобы засвидетельствовать окончание эпохи. Люди помоложе не знали никакого другого правителя, а я лишь смутно припоминал, что когда мне было семь лет, моя дорогая мамочка сказала мне, что король Генрих VII умер и на трон взошел второй Тюдор.
Я весь дрожал и растирал руки в перчатках. Дворец Уайтхолл напротив был тих и пуст – процессия должна была отправиться от Вестминстерского дворца южнее. Филип Коулсвин, стоявший рядом со мной, сказал:
– Да, день холодный, но, возможно, теперь придут дни истинной религии.
Николас с другой стороны от меня пробормотал:
– Снежные дни, судя по ветру. – Его линкольнширский говор растягивал гласные.
– Да, – согласился я. – Пожалуй, ты прав.
В последние месяцы юноша был моей опорой. В конторе он работал с новой энергией и рассудительностью, выполняя многое из того, что раньше делал Барак. Несмотря на то что за ним требовался надзор и он бывал слишком высокомерным с некоторыми менее благородными друзьями Джека среди клерков и стряпчих, Овертон быстро учился. Он еще совершал ошибки, как часто бывает с теми, кто быстро продвинулся, и приобрел определенную самонадеянность, которую нужно было осторожно исправить. Но под бравадой и непочтительностью я сумел разглядеть стальную сердцевину Николаса Овертона. Я не знал, как долго он останется со мной и даже почему он так мне предан. Возможно, после ссоры со своей семьей ему требовалось пустить где-то корни. Какова бы ни была причина, я был ему благодарен и сегодня пригласил его составить мне компанию на похоронной процессии.
Когда мы вдвоем подошли к Уайтхоллу, я увидел большую толпу юристов – их положение обеспечивало им место в первых рядах толпы к северу от огромных Гольбейновских ворот. Все они были в своих черных робах, и большинство надели капюшоны от холода. На мгновение они напомнили мне толпу монахов. При нашем приближении головы повернулись к нам. Я давно подозревал, что новость о моем аресте и появлении перед Тайным советом вышла наружу и вскоре стала темой сплетен, как и исчезновение Барака, известного в Линкольнс-Инн своим остроумием и непочтительностью. Я с формальной вежливостью кивнул тем своим коллегам, кого знал. Винсент Дирик с женщиной и тремя детьми рядом быстро взглянул на меня и отвернулся. Справа в первом ряду приветственно поднял руку и кивнул мне Уильям Сесил. Я кивнул в ответ, подумав, как удачно поступил Сесил в свое время, став секретарем графа Хартфордского, – теперь этот молодой человек становился влиятельным лицом в стране.
Сквозь толпу юристов протолкалась еще одна знакомая фигура, выкрикнувшая приветствие. Я не видел Филипа Коулсвина с лета, но с радостью пожал ему руку, и он провел нас с Николасом туда, где стоял сам в первом ряду. Я спросил его о семье, и он ответил, что все поживают отлично. Коулсвин казался успокоенным и довольным – его страшные летние тревоги давно прошли. Когда он спросил, как дела у меня, я лишь ответил, что хорошо. И хотя я надел свою сержантскую шапочку и натянул, как все прочие, капюшон робы, Филип посмотрел на мою голову. Наверное, кто-то сказал ему, что после той августовской ночи мои волосы совершенно поседели. Сначала они стали белыми только у корней, придав мне сходство с барсуком, а потом отросли, и осталось только седое. Я свыкся с этим.
* * *
– Они опаздывают, – заметил Николас, топая ногами.
– В Вестминстере много чего нужно организовать, – сказал Филип. – В Виндзоре около двух тысяч человек, верхом и пешком. Всех нужно расставить на свои места.
– А что простым людям приходится ждать, им наплевать, – буркнул я.
Коулсвин посмотрел на меня, удивленный моим сердитым тоном. Нужно быть осторожнее, подумал я, а то скоро люди станут принимать меня за анабаптиста, а эта вера в равенство и при новой власти так же не найдет себе места, как и при старой, какие бы радикальные перемены ни произошли в религии. Я взглянул на окна над высокими арками Больших ворот. Там располагался кабинет короля, куда он вызвал меня в ту кошмарную ночь. Больше он не будет смотреть на своих подданных из окна. И вдруг я ощутил себя свободным.
– Думаю, вы ничего не слышали о том, как поживает миссис Слэннинг? – спросил Филип.
– Как раз нет, я слышал, – возразил я.
Гай сообщал мне о моей бывшей клиентке. Он разозлился на меня в ту августовскую ночь и был прав, но в последующие недели, когда на душе у меня было тяжелее, чем когда-либо в жизни, он помогал заботиться обо мне и давал мне советы. Его сострадание взяло верх над злобой, за что я ему вечно благодарен. Я взглянул на Филипа, не зная, как он воспримет то, что я ему скажу.
– Она уехала во Францию, что теперь возможно, после заключения мира. Вернулась к католической вере и ушла в монастырь где-то в глуши, – рассказал я.
– В монастырь? – потрясенно переспросил Коулсвин.
– Не знаю, приняла она уже обет или нет. Там долгая процедура. – Мне было интересно, исповедовалась ли уже Изабель в своем грехе. – Думаю, это для нее лучший выход – теперь ей тяжело видеть мир. Он отдала свое мирское имущество монахиням. Доля Эдварда в том доме перешла к его семье, поскольку у Изабель не осталось живых наследников.
