Перед нами простираются Страсбург и Эльзасская равнина. Воздух настолько прозрачен и светел, что можно разглядеть даже Вогезы и Черный лес. Во времена моего детства можно было наклониться и увидеть, что там внизу: смотришь на землю, и возникает ощущение необъятности. А еще ноги от пустоты становятся ватными. Сегодня эта необъятность ограничена решеткой, вид уже совсем не тот, она не дает наклониться, и почувствовать головокружение, и увидеть внизу людей, копошащихся, как муравьи под огромным камнем, который кто-то приподнял.
Необъятность ограничили из-за самоубийств — в частности, чтобы защитить зевак на паперти, которые рискуют оказаться раздавленными семьюдесятью килограммами уже мертвой плоти, от которой отказалась уставшая душа. Решетка отчасти понятна. Но все равно жаль. Когда я делюсь с Малу своими размышлениями, она даже не дает себе труда ответить. Я прекрасно знаю, что когда мы здесь, она как бы отсутствует. Поэтому даю ей спокойно подумать, глядя вдаль. Необъятность внутри нее, и не знаю, какая решетка могла бы ее ограничить, если она вообще существует.
Думаю, что не существует.
Потом она спрашивает, как у меня дела.
Зачем мне ей врать?
— Мне кажется, что я угасаю по мере того, как пытаюсь дать жизнь — жизнь, которая не желает обосноваться во мне…
— Ну так дай время времени, чтобы все шло по порядку.
— Да, это верно.
— А как та малышка, с которой ты ходила к врачу из-за жизни, обосновавшейся в ней вопреки ее желанию?
— Нам назначили время второго визита, мы сходили, потом я привезла ее к себе. Удачно совпало, что Лоран был в отъезде. Он не любит, когда кто-то приходит, особенно с ночевкой, и тем более если они незнакомы.
— Знаю.
— А тут еще аборт, можешь себе представить.
— Даже не осмеливаюсь.
— Хорошо, что мы были вместе. Ей было страшно и больно, и кровотечение сильное. Я ее успокоила, объяснила, что и должно быть сильнее, чем при месячных, что все это нормально. Мы прикинули разные способы предохранения. Я ее убедила выбрать наиболее эффективный метод, чтобы такое больше не повторилось, и мне удалось договориться с твоей акушеркой «14 Июля» о визите на следующий день. А потом мы поговорили о ее брате. Она выложила все, что у нее на сердце. Этот страх, что он умрет и она снова окажется в приюте. Я утешила ее, как могла, но она прекрасно понимает, что все может перемениться в одно мгновение. Грустно такое видеть.
— Ты ничего не можешь поделать.
— Знаю.
— Ты ведь и так здорово помогла малышке, она надолго это запомнит, наверное. Ну, можно надеяться.
— Она кажется такой молоденькой, а ей столько уже пришлось пережить. В четырнадцать лет я еще ходила в юбочке и белых носочках и не отрывала носа от учебников, а не глаз от мальчиков.
— У нее свои причины. Знаешь, мы скоры на суд, а вдруг для этой девочки любовь — единственный выход, ведь ей так ее не хватало?
— Разве это действительно любовь?..
— По крайней мере, ее иллюзия. Она это делает, потому что самой любви не чувствует. Иногда иллюзия кажется такой реальной, что ее за реальность и принимают. Что в четырнадцать лет, что в тридцать пять, что в семьдесят.
— У тебя в жизни было много иллюзий?
— Слишком много. Но в определенном возрасте ты уже можешь сказать себе: пусть иллюзия, невелика важность.
— И когда же?
— Когда в твоей жизни накопилось слишком много разочарований и слишком часто они подменяли собой очарование жизни. Когда больше ничего не важно, потому что все важное осталось в прошлом.
— И как ты себя там чувствуешь, в своей иллюзии?
— Счастливой. Чего и тебе желаю.
— …
— Давай спускаться? Быстро не получится, у меня колени сдают. А потом мне хотелось бы сходить с тобой в кондитерскую. Они там делают лучшие «Париж-Бресты» в городе.
— Уж больно ты загадочная, сама хоть понимаешь?
— Ну и что? — заявила она, улыбаясь, как всегда, уголком рта.
— А то, что, как тебе известно, у меня от этого ум за разум заходит.
— В один прекрасный день я тебе все объясню.
— Когда?
— Когда буду готова все рассказать, а ты будешь готова выслушать.
— Яснее мне не стало.
— И так слишком ясно…
Свет гаснет
Прошел месяц, и я вижу Джульетту в последний раз. Я слишком хорошо себя чувствую, чтобы здесь оставаться. Восстановление идет достаточно быстро, и меня уже могут перевести в реабилитационный центр. Я отбываю завтра. Я знал, что таким будет следующий этап. С одной стороны, я счастлив, что выздоравливаю, и хотя мое состояние вряд ли позволит мне в скором времени обрести полную независимость, я чувствую себя в жизни уверенней.
Да, но…
А как же эта женщина, которой я всем обязан и которая исчезнет из моей жизни так же быстро, как в ней появилась. Я не могу с этим смириться. Конечно, со мной снова будет Ванесса. Счастье, что наша квартира в новом доме. Маленькая, но вполне удобная для инвалида. Лифт, просторные коридоры и широкие двери позволят мне передвигаться в кресле-каталке, поэтому я вернусь к себе, как только смогу отправляться домой на выходные. А оставшиеся дни недели Ванесса будет проводить у Кристиана и Соланж, как ходят в интернат.
Но Джульетты рядом уже не будет. Джульетта и розовые леденцовые улыбки. Джульетта и ее иногда покрасневшие к утру глаза. Джульетта и ее ободряющие речи, способные противостоять самым черным моментам отчаяния. Джульетта и ее бдения в моей палате во время ночных дежурств, когда она помогала мне заново выстроить свой мир, если я был в форме, или молча сидела рядом, когда я падал духом. Джульетта и ее объятия, выходящие за пределы номенклатурных обязанностей медсестры, — тайные, потому что всякое могли подумать, а она не хотела, чтобы всякое думали. Кажется, я был первым, кому хотелось бы подумать всякое. Но в такого рода делах не имеет смысла думать в одиночку.
Джульетта.
В последние недели мы мало говорили о ней самой. Наверно, она привыкла не слишком о себе распространяться. На самом деле, с ее точки зрения, пациентов вряд ли интересует история ее жизни. Я многое доверил ей, говоря о Ванессе, как если бы нуждался в ее одобрении тех решений, которые уже принял, и тех, которые мне предстояло принять. Ванессе я одновременно и брат, и отец, и мать. Однако в действительности я же не все они. Поэтому иногда это сложно. Как говорить с ней о ее сексуальной жизни, о предохранении, о косметике и тряпках, обо всех ее подростковых сомнениях? Как пройти с ней вместе этот тяжелый возраст, когда я сам едва из него вышел и ничего не знаю о жизни, а еще меньше — о девушках ее поколения? Джульетта просветила меня по многим пунктам, но свет сегодня погаснет.
