— Думаю, это несчастный случай со мной подстегнул ее, с Гийомом или без, — но было б жаль, если б он от нее отказался. Поначалу мне было трудно принять эту связь, все-таки разница в возрасте, но он явно оказал на нее благотворное влияние. Тогда я согласился познакомиться с Гийомом, и мы стали добрыми друзьями. Он же почти одних лет со мной.
— Он печет всякие разности?
— Без остановки. И Ванесса пристрастилась. У них вроде соревнования. Кому удастся самая красивая выпечка. А я на своей лестнице иногда чувствую, что потяжелел.
— И тем не менее вам удалось вновь подняться.
— Я же обещал вам, что вы сможете мною гордиться. И что я всегда буду рядом, если понадоблюсь. Я всегда держу обещания.
— Я горжусь вами…
Я пошел выпить кофе из автомата в приемном покое, чтобы дать им время заново привыкнуть друг к другу. Для Малу это было очень важно. Вернувшись за ней перед самым обедом, я объяснил Джульетте, что следующие сорок восемь часов буду на дежурстве и навещу ее снова через два дня. И что я держу за нее кулаки и думаю о ней и ее ребенке, который борется за жизнь.
В машине на обратном пути Малу плакала. Между тем картина была не слишком мрачной. Результаты обследования неплохие. Я не понимал. Но она ничего не захотела объяснять.
Восьмидесятисемилетняя женщина плачет, словно девочка, — неизгладимое впечатление. Ведь в этом возрасте больше не должно быть причин для слез: все итоги подведены, баланс подбит. Оставшиеся считаные годы призваны быть чистым счастьем, бонусом, вишенкой на торте жизни. Сладком, а не соленом от слез…
Уходи с ним
Ну вот. Все кончено.
Это была девочка.
Я и не знала до последнего момента. Вчера вечером у меня поднялась температура. Очень быстро начались схватки. Хориоамнионит
[19]. Внезапный и стремительный. Они не смогли остановить процесс. Двадцать одна неделя плюс четыре дня. Поздний выкидыш. Реанимирование бесполезно, плод слишком мал. Поскольку у меня была температура, мне не делали перидуральной анестезии, только капельница с антибиотиками и кое-что еще, чтобы немного унять боль. А боль разрывала не только живот, но все тело. Было так мучительно рожать этот крошечный, уже сформировавшийся эмбрион… Девочка, которая окажется не знаю где, но только не у меня на руках, не у моей груди, не в моей постели и не в той кроватке, которую я видела в магазине, перед тем как обвалилась крыша. На самом деле обвалился свод жизни, и я оказалась под ним, не имея сил бороться.
Команда врачей сработала великолепно, но это не вернет мне ребенка. Я была единственной пациенткой. Все случилось так быстро. В три часа ночи все было кончено. Я позвонила Лорану, но он отключил телефон. Хотела позвонить Ромео, но сил не было. Да и он, наверно, на очередном выезде. Ранним утром, оказавшись снова в своей палате, без температуры, без живота, без ребенка, без сил, я не испытывала желания говорить с кем бы то ни было. Я хотела закрыться в своей раковине и исчезнуть.
Забудьте меня все!
Дежурная медсестра час назад унесла капельницу. Я не плакала. Слез не было. Я как ребенок, в лицо которого сильно дуют, и он затаивает дыхание, широко распахнув глаза. А потом выдыхает.
Я еще не выдохнула.
Я больше не могу оставаться в этой больничной палате. Я не хочу оставаться. И домой возвращаться тоже не хочу. Зачем? Я складываю свои вещи в спортивную сумку, лежащую в шкафу, потом заглядываю в кабинет, где хранятся лекарства. В этот час все медсестры сдают смену. Я быстро нахожу антибиотики, которые должна принимать от эндометрита
[20]. Болеутоляющее беру тоже. И немного успокоительных. На всякий случай. Никто меня не видит. Убираю в косметичку запас лекарств. Моя медицинская карта лежит открытой на столике. Вижу запись после взятия мазка: «многочисленные колонии E. coli»
[21]. Это он виноват. Он взял меня сзади, а потом заразил мою вагину и матку. А ведь я уже объясняла ему, что так нельзя, когда несколько месяцев назад он вознамерился меня повернуть. Но в тот вечер я не смогла ему помешать. В любом случае я ничего не могла поделать. Я была его вещью. Скотина. Это из-за него прервалась беременность.
Я пишу несколько слов на листке бумаги и кладу его на столик рядом с кроватью.
Не знаю, почему — хотя знаю, что мне этого не надо делать, — я захожу в детскую палату перед тем, как уйти. Как если бы мне было необходимо услышать живых младенцев, которые зовут маму, чтобы удостовериться, что моего среди них нет. И вдруг через перегородку слышу, как один из них кричит очень сильно. Наверно, хочет есть. Я приоткрываю дверь и вижу, как он дергается и вопит в своей кроватке. Его мама в душе и не слышит, как он плачет. Бедняжка! Ему не больше двух дней. Я беру его на руки, он тут же успокаивается и поворачивает головку к моей груди. Ротик пытается сосать. Он дрожит. У него такой голодный вид.
А мое молозиво больше никому не нужно…
Голос говорит мне: «Уходи с ним…»
Письмо
«Я сделала глупость, я ухожу. Спасибо за все. Джульетта».
Меня разбудил сигнал эсэмэс на телефоне в середине дня, когда я отсыпался после ночного дежурства. Я собирался навестить ее ближе к вечеру, свежий и отдохнувший.
Вскакиваю с постели и натягиваю форму пожарника — благо она под рукой, я бросил ее на пол, падая с ног от усталости. Скатываюсь с лестницы, распахиваю дверь гаража. Черт! Моя машина! Я оставил ее у механика, чтобы он поменял амортизаторы. И должен был забрать ее после полудня. Ладно, разберусь позже, роддом в десяти минутах хорошего бега. Тяжелое дыхание не мешает мне думать о тысяче вещей одновременно. Какую глупость она могла сделать? Куда могла уйти со своей беременностью, которая висит на волоске, и подбитым глазом? Почему благодарит меня за все, как если бы прощалась? Мне это категорически не нравится.
Еще меньше мне нравятся полицейские машины, которые я вижу припаркованными у роддома. Я влетаю в холл и останавливаюсь, стараясь восстановить дыхание. Обращаюсь к полицейскому, прошу объяснить, что случилось. Форма пожарника придает желанную законность, и он ничтоже сумняшеся отвечает:
— Нас вызвали из-за младенца, который исчез из детского отделения, но его только что нашли.
— С ним все в порядке?
