— Куда они направляются? Зачем им задерживаться здесь? В гостях у Искарала?
— Как зачем? Чтобы забрать тебя, Резчик.
— Не понимаю.
— Симметрия, мальчик мой, — сама по себе сила. Воплощение, если угодно, природного стремления к равновесию. Я поручаю тебе хранить жизнь юной Фелисин. Сопровождать их в долгой, опасной дороге.
— Какой грандиозный жест с твоей стороны.
— Не думаю, — огрызнулся Котильон.
Наступило молчание, за время которого Резчик успел пожалеть о своём последнем замечании. Наконец даруджиец вздохнул:
— Я слышу топот коней. И голос Прыща… он провозглашает очередную тошнотворную диатрибу.
Котильон промолчал.
— Хорошо, — сказал Резчик. — Эта Фелисин… искалеченная душа, говоришь? До таких трудно достучаться. Сдружиться с ними, я хотел сказать. Раны не зарастают, шрамы всегда пылают болью…
— Её приёмная мать неплохо справлялась, учитывая её «шрамы». Радуйся, мальчик мой, что это дочь, а не мать. И в худшие мгновения подумай о том, что́ чувствовал Бодэн.
— Бодэн. Телохранитель старшей Фелисин?
— Да.
— Ладно, — сказал Резчик. — Сгодится.
— Что именно?
— Дорога. Эта — сгодится. — Он колебался, но затем всё же добавил: — Котильон, ты говорил о… равновесии. И мне тут пришло в голову…
Взгляд Котильона заставил его замолчать. Юноша был потрясён, увидев в нём неприкрытое горе… и сожаление. Покровитель убийц кивнул.
— От неё… к тебе. Да.
— А она поняла, как думаешь?
— Боюсь, слишком ясно.
Резчик снова уставился в окно.
— Я её любил, понимаешь? Всё ещё люблю.
— Значит, ты понимаешь, почему она ушла.
Юноша склонил голову, уже не способный сдержать слёзы.
— Да, Котильон, — прошептал он. — Понимаю.
Оставив далеко позади древний прибрежный тракт, Карса Орлонг направил бег Погрома вдоль кромки нового внутреннего моря. На востоке над мутными водами нависли грозовые тучи, но ветер гнал их прочь.
Некоторое время теблор разглядывал небо, затем остановился на небольшом пригорке, усыпанном валунами, и спрыгнул с коня. Подойдя к большому плоскому камню, он сел. Подтянул вещевой мешок, порылся в кармане, извлёк засоленное мясо бхедерина, сушёные фрукты и козий сыр.
Он поел, глядя на волны. Закончив трапезу, развязал ремешки и вытащил наружу изломанные останки т’лан имасски. Поднял их так, чтобы иссушённое лицо ’Сибалль обратилось к неспокойным водам.
— Скажи, — спросил Карса, — что ты видишь?
— Своё прошлое.
Недолгое молчание, затем:
— Всё, что я утратила…
Теблор разжал хватку, и обломок трупа рухнул в пыль. Карса нашёл мех с водой и напился. Затем уставился на ’Сибалль.
— Когда-то ты сказала, что, если тебя бросить в море, душа твоя освободится. Забвение придёт к тебе. Это правда?
— Да.
Одной рукой урид поднял её с земли, встал и подошёл к кромке воды.
— Стой! Теблор, стой! Я не понимаю!
Лицо Карсы помрачнело.
— Когда я отправился в этот путь, я был молод. Верил в одну только вещь. В славу. Теперь я знаю, ’Сибалль, что слава — ничто. Ничто. Это я теперь понимаю.
— Что же ещё ты понял, Карса Орлонг?
— Немногое. Всего лишь одно. Нельзя того же сказать о милосердии.
Он поднял её повыше, а затем отшвырнул изломанное тело.
Оно ударилось о воду у отмели. И растворилось, стало лишь грязным пятном, которое унесли прочь волны.
Карса развернулся. Посмотрел на свой каменный меч. Затем улыбнулся:
— Да. Я, Карса Орлонг из племени уридов, теблор. Узрите, братья мои. Однажды я буду достоин того, чтобы вести подобных вам. Узрите.
Вновь отправив меч за плечо и запрыгнув на широкую, надёжную спину Погрома, тоблакай поскакал прочь от моря. На запад. В пустоши.
Эпилог
И вот я воссел,
на челе моём
венец огня,
и всё моё царство —
лишь воинство
воспоминаний жизни,
непокорные подданные,
только и норовят взбунтоваться,
сбросить этого старика
с обожжённого трона
и, одно за другим,
усадить молодые
подобья его.
Рыбак кель Тат. Венец лет
По всем статьям — суровая женщина. Онрак Разбитый разглядывал её, пока она строго и цепко осматривала своих юных убийц. Гримаса, исказившая красивые черты, дала понять, что всё в порядке. Наконец её взгляд упал на тисте эдур, Трулла Сэнгара, и гримаса стала недовольной.
— Нам стоит смотреть в оба, пока ты здесь?
Сидя на грубо обтёсанном полу спиной к стене, Трулл Сэнгар пожал плечами:
— Я не вижу лёгкого способа убедить тебя в том, что достоин доверия, Минала. Разве что поведать тебе свою долгую и невесёлую историю.
— Вот уж не надо, — прорычала женщина и вышла из комнаты.
Трулл Сэнгар покосился на Онрака и ухмыльнулся:
— Никто не хочет слушать. Что ж, я не удивлён. И даже не обижен. История-то довольно жалкая…
— Я её выслушаю, — заявил Онрак.
У двери скрипнула шея Ибры Голана, когда т’лан имасс оглянулся через плечо на Онрака, затем принял прежнюю позу, охраняя вход.
Трулл Сэнгар коротко расхохотался:
— Идеально для неумелого рассказчика. Слушатели — два десятка детишек, которые не понимают моего родного языка, и трое невыразительных и равнодушных мертвецов. К концу рассказа только я и буду плакать… и, скорее всего, отнюдь не из-за самой истории.
Монок Охем, который стоял в трёх шагах от Ибры Голана, медленно повернулся и обратился к Онраку:
— Значит, ты почувствовал, Разбитый. И поэтому хочешь отвлечься.
Онрак промолчал.
— Что почувствовал? — спросил Трулл Сэнгар.
— Она уничтожена. Женщина, которая отдала своё сердце Онраку ещё до Обряда. Женщина, которой и он поклялся отдать своё сердце… но затем выкрал его обратно. Во многом — тогда она была уничтожена, тогда начала свой долгий путь к небытию. Будешь отрицать, Онрак?
— Нет, заклинатель.
— Безумие — столь яростное, что превзошло сам Обет. Точно собака, что пробуждается однажды с мозговой лихорадкой. Что рычит и убивает в бешенстве. Разумеется, нам ничего не оставалось, — лишь выследить её, загнать в угол. А затем разбить на части, заключить в вечную тьму. Так мы думали. Но безумие одолело и нас. Ныне же душа её наконец ушла в небытие. Смерть яростная, мучительная, но всё-таки… — Монок Охем замолк, затем вскинул голову. — Трулл Сэнгар, ты ещё не начал свой рассказ, но уже плачешь…
