Он в последний раз глухо ударил посохом, бросил на Томаса грозный взгляд, а потом повернулся и пошел прочь в сопровождении сонма клириков и священной хоругви.
А Томас стоял в оцепенении. Его охватил мертвенный холод и ощущение пустоты. Как будто почва ушла из-под его ног и разверзлась бездна над пламенеющим жерлом ада. Ушло все, на чем зиждется земная жизнь; надежда на милосердие Божие, на спасение души – все было сметено, и сметено, как опавшие листья в сточную канаву. В один миг он превратился в настоящего изгоя, отлученного от Божьей благодати, милости и любви.
– Вы слышали епископа! – нарушил Робби воцарившееся на стене молчание. – Нам велено взять Томаса под стражу или разделить с ним проклятие.
Он положил руку на меч и обнажил бы его, не вмешайся сэр Гийом.
– Довольно! – крикнул нормандец. – Довольно! Я здесь второй по чину. Если Томас отстранен, командую я. Или кто-то хочет возразить?
Желающих не нашлось. Лучник и ратники отшатнулись от Томаса и Женевьевы, как от прокаженных, но никто не выступил в поддержку Робби. Изуродованное шрамом лицо сэра Гийома было мрачным как смерть.
– Часовые останутся на дежурстве, – приказал он, – остальные отправятся по своим койкам. Живо!
– Но мы обязаны… – начал было Робби, но непроизвольно попятился, когда сэр Гийом в ярости обернулся к нему.
Шотландец не был трусом, но в тот момент яростный вид сэра Гийома устрашил бы кого угодно.
Солдаты неохотно, но повиновались, и сэр Гийом задвинул в ножны свой полуобнаженный меч.
– Он, конечно, прав, – угрюмо буркнул рыцарь, глядя вслед спускающемуся по ступенькам Робби.
– Он был моим другом! – возразил Томас, пытаясь удержаться в этом вывернутом наизнанку мире хоть за что-то устойчивое.
– И он хочет Женевьеву, – сказал сэр Гийом, – а поскольку заполучить ее не может, то убедил себя в том, что его душа обречена. Почему, по-твоему, епископ не отлучил нас всех вместе? Да потому, что тогда мы все оказались бы в одинаковом положении и всем нам нечего было бы терять. А он нас разделил на чистых и нечистых, благословенных и проклятых, и Робби хочет спасти свою душу. Можно ли винить его за это?
– А как же ты? – спросила Женевьева.
– Моя душа сгорела много лет тому назад, – угрюмо ответил сэр Гийом, потом он повернулся и устремил взгляд на главную улицу. – Они собираются оставить снаружи, за городской стеной, ратников, чтобы схватить вас, как только выйдете. Но вы можете выбраться через маленькие воротца за домом отца Медоуза. Там стражи не будет, и вы сможете перебраться через реку у мельницы. Ну а добравшись до леса, окажетесь в относительной безопасности.
Томас не сразу уразумел смысл сказанного, и лишь потом на него, как удар, обрушилось понимание того, что сэр Гийом велит ему покинуть замок. Бежать. Скрываться. Стать изгоем. Бросить отряд, о командовании которым он так мечтал, оставить свое новоприобретенное богатство, лишиться всего. Всего!
Он воззрился на сэра Гийома, тот только покачал головой.
– Тебе нельзя оставаться, Томас, – мягко сказал его старший боевой товарищ. – Иначе Робби или кто-нибудь из его приятелей тебя убьет. Среди остальных найдутся десятка два, кто станет на твою сторону, но если ты останешься, начнется бой, и они нас победят.
– А ты? Ты останешься здесь?
Сэр Гийом смутился, потом кивнул.
– Я знаю, зачем ты пришел сюда, – сказал он. – Я не верю, что эта проклятая штуковина существует, а если она существует, то не думаю, что у нас есть хоть малейшая надежда ее найти. Но мы можем заработать здесь деньги, а деньги мне нужны позарез. Так что я остаюсь. Но ты, Томас, уйдешь. Отправляйся на запад. Найди какой-нибудь английский гарнизон. Отправляйся домой.
Видя, что Томас еще сомневается, он спросил:
– Ну что, скажи мне, ради бога, тебе еще остается?
Томас промолчал, и сэр Гийом скользнул взглядом по ратникам, ждавшим за городскими воротами.
– Конечно, есть и другой выход. Ты можешь отдать им еретичку и передать ее на сожжение. Тогда клирики снимут с тебя отлучение.
– Этого я не сделаю! – гневно воскликнул Томас.
– Отведи ее солдатам, – сказал сэр Гийом, – и преклони колени перед епископом.
– Нет!
– Почему нет?
– Ты знаешь почему.
– Потому что ты любишь ее?
– Да, – ответил Томас и почувствовал, как Женевьева дотронулась до его руки.
Она понимала, что он страдает точно так же, как страдала она, когда Церковь ее отринула, но она уже свыклась с этим ужасом, а Томас нет. И девушка понимала, что на это потребуется время.
– Мы не пропадем, – сказала она сэру Гийому.
– Но вы должны уйти, – настойчиво повторил нормандец.
– Знаю, – ответил Томас дрогнувшим голосом.
– Завтра я доставлю вам припасы, – пообещал сэр Гийом. – Лошадей, еду, плащи. Что еще вам нужно?
– Стрелы, – живо откликнулась Женевьева и обернулась к Томасу, как бы ожидая, что он добавит что-нибудь.
Но он все еще не пришел в себя от потрясения и плохо соображал.
– Тебе, наверное, нужны записки твоего отца, верно? – мягко подсказала она.
Томас кивнул.
– Заверни книгу в кожу, – попросил он сэра Гийома.
– Итак, завтра утром, – сказал рыцарь. – У дуплистого каштана, на холме.
Сэр Гийом проводил их из замка через улочку за домом священника к дверце в городской стене, за которой начиналась тропа, ведущая к водяной мельнице на реке. Рыцарь поднял засовы, с опаской приоткрыл воротца и, лишь убедившись, что снаружи никто не караулит, проводил беглецов вниз, к мельнице. А потом проследил за тем, как Томас и Женевьева пересекли каменную мельничную запруду и поднялись к кромке леса.
Добиться успеха Томасу не удалось. И он был проклят.
Часть вторая
Беглец
Дождь шел всю ночь. Тучи, принесенные холодным северным ветром, пролились хлестким ливнем, срывавшим листья с дубов и каштанов. Томас с Женевьевой, укрывшиеся от ненастья в дупле старого дерева, опаленного молнией, невольно вздрогнули от внезапного раската грома. Молний не было, но дождь хлестал по древнему стволу с неистовой силой.
– Все из-за меня, – сказала Женевьева.
– Нет, – возразил Томас.
– Я ненавидела этого священника, – сказала она. – Я знала, что не должна стрелять, но не сдержалась, когда вспомнила все, что он делал со мной. – Она уткнулась лицом в его плечо, и голос ее звучал еле слышно. – Он поглаживал меня, когда не жег. Поглаживал как ребенка.
– Как ребенка?
– Нет, – сказала она с горечью, – как любовницу. И, терзая меня, он всякий раз громко молился за меня и говорил, что я дорога ему. Я ненавидела его.
