Когда мы уже подъезжали к баскетбольной школе, Дьюк напомнил, что он уже слишком взрослый для автокресла, и что он хочет теплое шоколадное молоко, а не горячее, так что пусть положат туда лед, и нет ли у меня с собой жвачки? Выезжая с парковки, я бросила на него взгляд – какой же у меня все-таки прекрасный сын. И, только я вспомнила, что сегодня вечером в гости с ночевкой собиралась Кэрол Кейн, раздался звонок. Звонила моя старая подруга и деловой партнер Стефани Хитон:
– “Лореаль” хотят проспонсировать показ “Потому что я так хочу” на канале “Лайфтайм” в день матери, – сообщила она мне, а заодно напомнила о речи, которую мне надо было написать и запомнить для выступления на форуме “Каждая жизнь уникальна”.
Я начала беспокоиться, что ничего не успею.
Мне шестьдесят три, и у меня есть дочь, которая не хочет плыть четыреста метров на соревнованиях. Она не хочет, не может, не будет. Упрямится, скандалит, но в итоге плывет. Дьюк возмущается, почему я никогда не позволяю делать ему то, что ему хочется. И все втроем мы по утрам пьем таблетки: Декстер – от мигрени, я – витамины, наш старенький пес Ред – пять капсул от болезни Кушинга, Дьюк – свои “биотики” (так он называет витамины), толста я собаченция Эмми – таблетки, призванные восполнить недостаток веществ, заставляющий ее подъедать на улице какашки. Мы скармливаем эти таблетки Эмми уже полгода, а эффекта что-то все не видно.
Мне шестьдесят три, но я еще умею получать удовольствие от жизни: например, вычищая уши Эмми или гладя в общественном месте Дьюка по голове. Да и моя вечная борьба за один поцелуй в неделю от Декстер того стоит. Объятия и поцелуи вообще делают жизнь гораздо проще. И как здорово, что я до сих пор могу прокатить Дьюка на своей спине! А вечерами нет ничего приятнее, чем смотреть, как тщательно ухаживает за собой Декс, нанося на лицо бесконечные кремы и маски. Хорошие сейчас времена.
Мне шестьдесят три, но я не могу позволить себе переодеться в старые штаны и наблюдать за жизнью в окно, как делала мама. Я не скрываюсь дома от раздражающих меня людей, надеясь, что одиночество сделает меня счастливой. Я знаю, что одиночество – это не выход. Но я утешаюсь тем, что мы с мамой хоть в чем-то были похожи: мы чувствовали в себе потребность выражать мысли и эмоции. Дороти смогла понять, чем ей нравится заниматься, – она писала. И, когда она писала, она не переживала, что подумают о ней окружающие, не боялась, что ее отвергнут. Она была увлечена. Она собирала свидетельства бытия Дороти Диэнн Китон Холл.
Папа всегда твердил мне: думай, думай, думай. Думай наперед, Дайан. Но я научилась думать только благодаря маминым страданиям, переживаниям и ее любви. Она поддерживала меня во всех начинаниях, которые изменили мою жизнь. Маленькой девочкой мама, как и я, ждала от жизни чего-то необыкновенного – но рядом с ней не было никого, кто поддержал бы ее в ее мечтах. Тогда были тяжелые времена – годы Депрессии, а не счастливые и сытые пятидесятые. И у Дороти была Бола. А Дайан повезло гораздо больше – у нее была Дороти.
10. Это навсегда
Правый ботинок Джека Холла
Во время съемок третьего “Крестного отца” в Риме я поставила Алу ультиматум: или я ухожу, или он женится на мне (ну или хотя бы хранит верность). Мы расставались, сходились снова, разбегались снова. Бедный Ал, он ведь никогда не хотел жениться. Бедная я – я никак не переставала на этом настаивать. Сейчас мне даже сложно понять, почему я так отчаянно пыталась реализовать свои фантазии, не обращая внимания на достоинства реальности.
Вспоминая все свои неудавшиеся романы, я всегда думаю о Джеке и Дороти и о том, как они танцевали в Энсенаде. Мама никогда не поднимала вопрос моего незамужнего статуса. Наверное, боялась сболтнуть лишнего. Мы не обсуждали взаимоотношения с мужчинами, чего от них ожидать и как справляться с разочарованиями. Вряд ли мама, с ее полным противоречий взглядом на мужчин, могла посоветовать мне что-то дельное. У нее и самой было полно вопросов, на которые она так и не смогла найти ответы.
Не знаю, что она пыталась от меня скрыть. Вряд ли ее взгляды на романтическую любовь – скорее, на то, во что она превращается в потоке рутины.
Я не знаю, как она относилась к Уоррену и Алу и к моим с ними романам. Знаю, что она обожала Вуди, который искренне интересовался ее творчеством, особенно фотоснимками. Когда же я спросила у папы, что он думает по поводу отношения полов, он заявил:
– Женщины любят крепкие зады, – и на этом был таков.
В третьей части “Крестного отца” царит унылая атмосфера кризиса среднего возраста. Все герои постарели, но счастья не обрели. Фрэнсис Коппола предпочитал управлять процессом съемок из своего серебристого трейлера. Обстановка чуть оживилась, когда на площадку приехала Вайнона Райдер, игравшая дочь Кей и Майкла, вместе со своим женихом Джонни Деппом. Вайнону срочно отправили в гримерку, и я с жалостью смотрела, как гримеры надевают на ее изящную головку огромный черный парик. Мне сразу вспомнился блондинистый парик, который водрузил на меня Дик Смит, когда мне было двадцать три. Вечером Фрэнсису доложили, что Вайнона упала на съемках в обморок, и он отдал роль своей дочке Софии – и потом говорил, что писал эту роль изначально под нее.
Когда об этом узнали глава “Парамаунта” Франк Манкузо и его правая рука Сид Ганнис, они обещали “разобраться с ситуацией”.
На следующий день Франк с правой рукой улетели в Палермо, и за ужином Ганнис поделился своими переживаниями по поводу Софии с Алом. “Парамаунт” не хотели видеть в фильме дочку Копполы. Сид Гэнис решил, что поедет и поговорит с женой Фрэнсиса Элли, и попробует вразумить ее. Странно, что он выбрал для беседы Элли, а не самого Фрэнсиса. Конечно, в итоге роль моей экранной дочери сыграла София.
На обратном пути в машине Ала зазвонил телефон – звонила Робин. Она переживала за папу, который вдруг начал странно себя вести. Не мог вспомнить, как зовут Рэнди, потерял кошелек, но совершенно из-за этого не расстроился. Это было совсем на него не похоже. Когда спустя несколько дней я позвонила маме, она сказала, что биопсия выявила у папы опухоль центральной нервной системы в четвертой стадии. Опухоль была размером с грейпфрут. Мама передала трубку папе, и я спросила, как он себя чувствует.
– Мне собираются надеть на голову обруч, чтобы понять, докуда она выросла. У меня опухоль в мозгу, и она не выходит у меня из головы. Обещают устроить меня в экспериментальную программу, начать облучение. Не знаю, Ди-Энни, ничего не знаю. Только исполнилось шестьдесят восемь, как вся жизнь покатилась под откос.
Фрэнсис сделал широкий жест и первым же самолетом отправил меня в Лос-Анджелес. “Боинг” приземлился, и я поспешила в больницу Калифорнийского университета, где и обнаружила папу – такого же, как всегда, только с повязкой на бритой голове и трубкой, торчащей из вены. Словно трубка была поводком, а папа – собакой. Он подтянул штаны. По телевизору, прикрученному к стене, показывали его любимое шоу.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.
– Ох, Дайан, я уже старый человек и достаточно пожил. Поверь мне, шестьдесят восемь – это не так уж мало.
