Долгий путь
Спустя одиннадцать дней бесконечных молитв, которые Сьюзи возносила Господу, я почувствовала, что скоро сойду с ума. Я дошла до того, что как-то положила палец маме в рот, надеясь, что она меня укусит. Но мама сдалась – при желании я могла ощупать весь ее рот. Она провалила свой последний тест. А может, наоборот, сдала его на “отлично” и теперь готова была присоединиться к Джеку.
Мы с Дорри сорвали с окна простыню и подкатили маму поближе. Хватит уже этой вечной тьмы. В конце концов, от чего мы пытались защитить маму? Не от солнца же. Мама лежала в полутора метрах от папиного любимого окна, а мы с Дорри стояли и смотрели на нее, похожую на изваяние. Вот чем стала наша мама – прекрасной статуей, застывшей в вечности. Наши действия уже не имели для нее никакого значения. Мне подумалось, что, поддерживая мамину жизнь в таком состоянии, мы попросту мучаем ее. Это была для нее настоящая пытка.
Мы мыли и причесывали ее. Держали за руку, каждый час переворачивая с боку на бок. Протирали рот влажной губкой. Медсестры кололи ей морфий. Доктор Берман утешал нас примерно теми же словами, что и папин врач. Важно качество, а не количество. Качество. Насколько я видела, к маминой жизни это слово не относилось. Она не могла глотать, не могла говорить, не могла видеть. Единственной частью тела, еще подчинявшейся ей, оставалась левая рука, которой она могла лишь цепляться за поручень кровати. А теперь, лежа перед окном в лучах теплого солнца, она перестала делать и это.
18 сентября 2008 года
Сюзи пошла наверх, а я сидела на краю кровати и следила за маминым дыханием. Она дышала ровно – шестнадцать вдохов в минуту. Она застала меня врасплох. Лишь когда мамины руки стали белеть, я поняла, что она умерла. Умерла, не издав ни звука.
Мы одели маму в коричневые шерстяные штаны, белую рубашку и черный свитер с вышивкой в виде зеленого кактуса. Ее волосы заплели в косу, идеально ровную, как и ее благородный нос. Мы нарядили маму так, словно она просто собралась в ресторан на ужин. Посиневшие губы накрасили помадой.
Дорри, Робин и я сидели перед папиным любимым окном и пили красное вино. Мы ждали приезда сотрудников похоронной компании, которые провезли маму на каталке через гостиную, совсем как везли когда-то папу.
На следующее утро я отправилась домой и сообщила Дьюку и Декстер, что у бабушки стало плохо работать сердце и она перестала дышать.
– Она перестала страдать, – сказала я.
– Перестала страдать? – переспросила Декс.
– Да, милая.
– Она не должна была умереть, – возмутился Дьюк.
И я объяснила ему еще раз, что сердце у бабушки стало очень плохо работать. И рассказала обо всех непонятных чудесах, происходивших с бабушкой: как однажды пальцы у нее стали фиолетового цвета, и скоро она вся по цвету напоминала спелую сливу. И как в ночь перед смертью губы у бабушки приобрели синий оттенок – совсем как океан на рассвете. Я призналась, что не знаю точного момента смерти бабушки, потому что тогда меня отвлек какой-то странный звук, как будто кто-то хлопал крыльями. Я посмотрела в окно и увидела целую стаю чаек на причале. Наверное, они прилетели попрощаться с доброй старушкой, которая подкармливала их хлебом. А потом я обернулась и увидела, что пальцы, руки, ноги и все остальное у бабушки опять стало нормального цвета. Тогда-то я и поняла, что рядом со мной происходит чудо. Ее красивые карие глаза, которые она не открывала вот уже семь дней, внезапно распахнулись. Я спросила детей: может, бабушка увидела что-то такое, чего никогда еще не видела? Они согласились – наверняка перед ней открылся какой-то необыкновенный вид.
Я не стала говорить им, что мамину смерть было так же сложно объяснить, как и ее жизнь. Я не стала говорить им, что Смерть стояла на пороге маминого дома на протяжении двенадцати дней. И я не стала говорить им, что мама ушла вслед за Смертью, не издав ни единого звука.
Прощания
Я всю жизнь открываю и закрываю разнообразные двери. Но вот дверь с надписью “Отпусти и забудь” остается наглухо для меня закрытой. Описывая мамину историю, я не собиралась преодолевать собственное чувство потери или что-то в этом роде. Но то, как попрощались со мной родители – папа, в своем пятимесячном спринте к смерти, стремительно и неожиданно, мама – долго и вдумчиво, – произвело на меня странный эффект.
Мои запоздалые приветствия – маленькой девочке и, несколько лет спустя, мальчику – открыли для меня иные концовки. Я тоже все время с чем-то прощаюсь: с привычкой Декстер приходить ко мне в кровать в три ночи, с ежевечерней манией читать “Стелла-луну”. А однажды Декстер поймала голыми руками аж семь бабочек. Прощайте, бабочки. А однажды в последний раз сказала “Спокойной ночи, Дорри и Рэй [собака Дорри], и Моджо [еще одна собака Дорри], и Шата [самая уродливая собака Дорри]. Спокойной ночи, Стивен Шэдли, придумавший нам дом, и дядя Билл, и спокойной ночи бабушке, и Линдси, и дяде Джонни Гейлу, и Тате, и Сандре – особенно Сандре!”
В день, когда я привезла из Нью-Йорка маленького Дьюка Рэдли, Декстер попрощалась с собой – единственным ребенком в семье.
И был день, когда годовалый Дьюк сказал свое первое слово – “луна”. И когда мы с Декстер тайком пробрались в бывший дом Джимми Стюарта во время его ремонта, и когда лежали во дворе с Дьюком и смотрели на звезды. Я так хочу вернуть все эти дни обратно.
– Мы будем лежать на травке и смотреть на звезды вечно. Да, мам?
– Конечно, Дьюк. Вечно.
Я не помню, когда Декстер перестала говорить “мнишь” вместо “помнишь”. “Мнишь, как Джози вырвало в машине”, “Мнишь, как мы нашли птичье гнездо?” Никаких больше для меня “мнишь”, Декси. А потом настал день, когда она перестала нырять в бассейн, чтобы разглядеть на дне слонов и крокодилов. Прощайте, слоны, прощайте, крокодилы.
Однажды Дьюк прекратил смотреть “Паровозика Томаса” и “Киппера” и прекратил играть со мной в кукольный домик. Потом мы перестали петь “Гору Джиллис” в машине – в тот последний раз я выкрутила громкость на максимум и мы принялись орать “Я поехал на гору Джиллис в летний теплый день”. Прощай, гора Джиллис. Прощай.
Можно было бы подумать, что такое количество маленьких “прощай” подготовят меня к большим прощаниям, но это не так.
Все опять свелось к одной старой мысли, мама. Хорошо бы я могла с тобой поговорить. Хорошо бы я могла услышать тебя оттуда, из твоего мира. Твой последний урок, которому я противилась так долго, наконец-то начал до меня доходить. Мне кажется, я стала понимать, о чем ты говоришь мне из прошлого. Ты ведь именно там, в прошлом. Ты говоришь, чтобы я отпустила руки с руля велосипеда и попробовала проехать так. Ты говоришь, чтобы я не затыкала уши, чтобы я слушала. Чтобы я не закрывала глаза, а смотрела. Чтобы не молчала, а говорила.
– Дорогая Дайан, – хочешь сказать ты мне, – моя первая дочь. Сделай глубокий вдох, будь смелой и ОТПУСТИ. Убери руки с руля. Лети!
