Славяне в войске Аттилы
Страшное опустошение Северного Причерноморья, произведенное вторжением гуннов, не замедлило отразиться на самих разрушителях, среди которых разразился голод. Приостановив наступление на запад, гуннская орда в конце IV столетия перевалила через Кавказ и наводнила Переднюю Азию, разоряя и грабя города и массами уводя население в рабство. Сельские местности Сирии и Каппадокии совершенно обезлюдели. Осаде подверглась Антиохия, Иерусалим и Тир готовились к отражению нашествия; Аравия, Финикия, Палестина и Египет, по словам писателя V в. Иеронима, «были пленены страхом». Гунны отступили только после того, как иранский шах двинул против них крупные силы.
Гуннам понадобилось еще несколько десятилетий на то, чтобы прочно обосноваться в причерноморских степях. В первой четверти V в. они наконец появились в Паннонии, которая освободилась благодаря уходу в Галлию аланов и вандалов. В 434 г. гуннский вождь Ругила осадил Константинополь, спасенный на этот раз, как повествует византийское предание, лишь посредством вмешательства небесных сил. В том же году Ругила умер и власть в гуннской орде наследовали его племянники – Аттила и Бледа. Последний вскоре был убит своим соправителем, которому и суждено было превратить свое имя и имя своего народа в нарицательные.
Гунны привели в ужас цивилизованный мир: после них готы и вандалы казались афинскими воинами. Они вызывали отвращение даже у самих варваров. Готы рассказывали, что один из их королей сослал в глубь Скифии колдуний, которые встретились там с блуждающими демонами. От их соития и родилось отвратительное племя гуннов, отродье, по словам Иордана, зародившееся в болотах, – «малорослые, тощие, ужасные на вид, не имеющие с человеческим родом ничего общего, кроме дара слова», чье лицо – безобразный кусок сырого мяса с двумя дырами вместо глаз. Аммиан Марцеллин описывает их с чувством естествоиспытателя, столкнувшегося с неведомыми чудовищными тварями. Рассказав об отталкивающей наружности гуннов, об их приземистых телах, непомерно больших головах, о приплюснутых носах, о подбородках, изрезанных шрамами, якобы для того чтобы помешать расти бороде
[45], он заключил: «Я сказал бы скорее, что это двуногие животные, а не люди, или каменные столбы, грубо вытесанные в образ человека, которые украшают парапеты мостов».
Читая рассказы современников о нравах этих кочевников, можно подумать, что гуннская орда – это скорее волчья стая, чем сообщество людей. Если галлы, по рассказам римских писателей, боялись одного: что небо рухнет им на голову, то гунны, казалось, опасались только того, чтобы на них не упали крыши. У них не было даже кибиток, и они проводили свой век на спинах своих лошадей, к которым были точно приклеены. Иероним утверждал, что, согласно поверью гуннов, кто-либо из них, коснувшийся земли, считал себя уже мертвым. Верхом они исправляли всякие дела, продавали и покупали, обсуждали общеплеменные вопросы, верхом же и спали, наклонившись к сухопарым шеям своих лошадей, «нескладных, но крепких». Одежда из холста или меха истлевала на их теле, и только тогда заменялась новой. Огня они не знали и, когда хотели есть, клали себе под седло кусок сырого мяса и таким образом размягчали его. Грабили они с бессмысленной жестокостью.
Впрочем, сегодня гунны не кажутся нам такими уж дикарями. Мы знаем, что двор Аттилы был средоточием европейской дипломатии и развлекались там не только выходками шутов, но и беседами «философов». Образованная гуннская верхушка использовала письменность – правда, неизвестно, свою или заимствованную. Именно к гуннам бежал в 448 г. известный врач Евдоксий, выходец из Галлии, уличенный в сношениях с багаудами
[46]. Один из римских дипломатов при дворе Аттилы встретился там с соотечественником-эмигрантом, который расхваливал ему общественные порядки гуннов и даже не думал о возвращении на родину (главным социально-экономическим благом в Гуннской империи было отсутствие налогов: грабежи и контрибуции с лихвой покрывали издержки и нужды двора Аттилы). При осаде городов гунны с успехом использовали сложные военно-инженерные сооружения и стенобитные машины.
С появлением Аттилы варварство, доселе почти безымянное и безликое, обретает имя и лицо. Из своего далекого степного стана он грозил империи, уже разделенной, и Рим с Константинополем истощали свою казну, чтобы удовлетворить его требования. Посланники империи униженными просителями приближались к деревянному ханскому дворцу, весьма искусно построенному из бревен и досок и украшенному резьбой, где подвергались долгим мытарствам, прежде чем были допущены внутрь, за линию оград и частоколов. Представ перед Аттилой, они видели большеголового человека с проседью, коренастого, широкогрудого, курносого, безбородого, почти черного лицом; маленькие глазки его обыкновенно горели гневом. Во время пиршества владыка гуннов ел и пил из деревянной посуды, тогда как его гостям подавали яства на золотых и серебряных блюдах. Посреди пира он оставался неподвижен, и, только когда в зал входил младший из его сыновей, взгляд «Бича Божьего» смягчался, и, ласково схватив ребенка за щеку, он привлекал его к себе.
Именно здесь, в степном лагере Аттилы, мы слышим первое славянское слово, долетевшее до нас из бездны времен. И обозначает оно хмельной напиток. Приск, один из участников византийского посольства 448 г. к Аттиле, рассказывает, что по пути к лагерю гуннов послы останавливались на отдых в «деревнях», жители которых поили гостей вместо вина питьем, называемым по-туземному «медос», то есть славянским медом. К сожалению, Приск ничего не говорит об этнической принадлежности гостеприимных и хлебосольных жителей «деревень», но этот отрывок из его сочинения можно сопоставить с более поздним известием Прокопия Кесарийского о том, что войска ромеев переправлялись через Дунай, чтобы поджечь деревни славян и разорить их поля. Стало быть, Приск проезжал именно через славянские поселения.
Другое славянское слово донес до нас Иордан. Он рассказывает, что после смерти Аттилы труп гуннского вождя был выставлен посреди степи в шатре, и всадники, объезжая его кругом, устраивали нечто вроде ристаний, оплакивая его в погребальных песнопениях, в которых превозносились подвиги покойного. «После того как он был оплакан такими рыданиями, – пишет Иордан, – они устраивают наверху его кургана великое пиршество, которое они сами называют страва, и, сочетая в себе поочередно противоположное, выражают похоронную скорбь, смешанную с радостью, и ночью труп, тайно скрытый в земле, окружают покровами – первый из золота, второй из серебра, третий из прочного железа… И чтобы такие богатства были сохранены от человеческого любопытства, они, вознаградив гнусностью, уничтожили предназначенных для этого дела, и мгновенная смерть с погребенным последовала для погребавших».
