…Волконская слушала, подперев ладонью подбородок и левую щеку. Это была ее излюбленная поза внимания. Глаза полузакрыты, губы слегка шевелятся – музыка всегда возрождала в ее душе воспоминания о былом. Тем более Бетховен, кумир ее молодости: его «Апассионата», навеянная композитору «Бурей» Шекспира, всегда напоминала Марии Николаевне восстание на Сенатской площади и все последовавшее за ним.
Закончилась вторая часть сонаты, scherzo, насыщенная шутливыми музыкальными переходами. Она явно благотворно подействовала на Катрин: если та садилась за инструмент в довольно подавленном состоянии, то встала, а вернее – вскочила, в совершенно противоположном. Она порывисто обняла отставившую инструмент подругу и восторженно поцеловала ее:
– Как ты чудесно играешь, Элиза! Спасибо тебе огромное!
Она, конечно, имела в виду не только искусство виолончелистки, но это понимали только они, и Элиза была искренне обрадована.
– Да, нам всем будет очень жаль, когда вы уедете, – отрешаясь от воспоминаний, все еще задумчиво произнесла Волконская.
– Я не тороплюсь, – улыбнулась девушка. – Во-первых, я еще не видела всю Сибирь, а мне хочется побывать в Камчатке, покататься на собачьих упряжках, заглянуть в огненную пасть вулкана…
Волконские взглянули на нее глазами, полными изумления.
– Мадемуазель Элиза, – потрясенно спросил Мишель, – вы хотите отправиться на Камчатку? Это же безумно далеко и опасно!
Элиза звонко расхохоталась, вскочила и закружилась по комнате:
– Вот я такая! Хочу заблудиться в снежной метели и – чтобы спас меня… – она сделала паузу и лукаво взглянула на юношу, – настоящий мужчина. Понимаете, Мишель? Настоящий!
– А Миша хочет поскорее стать мужчиной. Он гимнастикой занимается, – словно по большому секрету, загадочным голосом сообщила Лена. – И обливается холодной водой из колодца.
Юный Волконский зарделся:
– Меня папаà научил… Это его на каторге спасло…
Екатерина Николаевна обняла его за плечи:
– Конечно, Мишель, ты станешь настоящим мужчиной. И очень скоро. Вот закончишь гимназию, и Николай Николаевич возьмет тебя в Главное управление. Он уже написал об этом государю императору.
– О чем? – удивилась Волконская.
– О том, чтобы детям декабристов разрешили служить во благо Отечества.
– Он думает, император разрешит?
– Очень на это надеется.
– Дай-то бог, – вздохнула Мария Николаевна и обратилась к Христиани: – А что у вас во-вторых?
– Во-вторых… – Элиза вдруг смущенно опустила глаза.
– Я знаю, – улыбнулась Екатерина Николаевна. – Во-вторых, на примете такой мужчина уже есть. Так ведь, Элиза?
– Может быть… может быть… – Элиза опустилась на диванчик. – Если он окажется таким, как Сергей Григорьевич или Николай Николаевич…
– Ну что ты сравниваешь! Сергей Григорьевич – мученик за народ, он – герой, а мой Николя… – Екатерина Николаевна вдруг запнулась, и лицо ее потемнело.
– Ваш Николя – человек необыкновенный, – мягко сказала Волконская. – Думаю, что таких губернаторов в России еще не было, и многие будут очень долго поминать его добрым словом.
– А многие – очень даже недобрым, – грустно заметила Муравьева. – Николай Николаевич вспыльчив и доверчив: выслушает кляузу и такого наговорит сгоряча, что потом готов от стыда сквозь землю провалиться, особенно когда человек не столь уж и виновен в том, что на него наговорили.
– Но и быстро отходчив, – заявила Элиза. – А Катрин умеет укротить его и направить в нужную сторону. Поэтому он почти всегда хочет загладить свою резкость. Помните историю с чиновником Крюковым?
Екатерина Николаевна ее помнила, пожалуй, лучше многих других. Хотя разговоров об этом случае было в Иркутске великое множество.
3
Артемий Матвеевич Крюков служил в Главном губернском управлении и имел чин титулярного советника, что по Табели о рангах соответствовало общеармейскому штабс-капитану. Невеликий, в общем-то, чин и должность в управлении была невеликая – что-то вроде помощника столоначальника. Конечно, для чиновника сорока с лишним лет маловато, но Артемий Матвеевич был из тех людей, о которых говорят: «сделал себя сам». Будучи сыном разорившегося кяхтинского купца, окончил Троицкосавское народное училище, много читал для самообразования и хотел стать уездным учителем, для чего надо было сдать экзамен иркутскому училищному начальству, но ему, по неизвестным причинам, было отказано. Тогда Артемий добрался до Петербурга, подал прошение самому министру просвещения Уварову, после согласия последнего блестяще сдал экзамен в Петербургском университете и получил чин губернского секретаря. Проработав шесть или семь лет уездным учителем, по приглашению иркутского губернатора Пятницкого перешел в Главное управление, где трудился честно и добросовестно.
Вскоре после приезда новый генерал-губернатор произвел чистку управления, уволив за мздоимство трех управляющих отделениями и нескольких более мелких служащих, что волной ужаса прокатилось по чиновничьему болоту, однако для Артемия Крюкова эта акция обернулась хорошей стороной: его самого назначили столоначальником. Освободившиеся кресла заняли прибывшие с Муравьевым молодые образованные люди. Крюков непосредственно подчинялся Андрею Осиповичу Стадлеру, знакомому генералу еще по Туле.
И чем-то не поглянулся новый столоначальник новому управляющему отделением. Наверное, до него дошло, что Артемий Матвеевич был приглашен в управление Пятницким. А может быть, Андрею Осиповичу категорически не понравилось, что и после известия о доносе иркутского губернатора Артемий Матвеевич отказывался говорить о своем благодетеле хулительные слова, считая это непорядочным. Тут и случился казус на руку управляющему. Какой-то проситель пожаловался Андрею Осиповичу, что столоначальник будто бы вынуждает его дать взятку. Стадлер тут же доложил генерал-губернатору, и тот, веря на слово своему любимцу, приказал Крюкову явиться к нему в кабинет. Артемий Матвеевич, естественно, немедленно примчался в губернаторский дом. У Муравьева были посетители, но он остановил все дела и грозно воззрился на столоначальника.
– Вы осмеливаетесь у меня в Главном управлении производить поборы?! – начал он, с первых же слов переходя на крик.
– Я не понимаю… – попытался остановить Крюков генеральский гнев, но это было равно тому, как если бы он захотел остановить бурю.
– Вы – взяточник! – крик поднялся до фальцета и тут же перешел в рык: – Вы позорите власть, вы позорите императора, вы позорите Россию! Да вы знаете, негодяй, что вам за это следует?! Я вас на каторге сгною!! На каторге!!!
Муравьев потрясал руками; обычно красноватое, лицо его побагровело, кудрявые волосы растрепались и потными прядями прилипли ко лбу. Все присутствовавшие бестелесно расползлись по углам и словно уменьшились в размерах. Но, как ни странно, чем больше генерал распалялся и кричал, тем спокойнее становился его мелкий подчиненный. Он слушал, глядя исподлобья, а когда Муравьев выкрикнул про каторгу и на мгновение замолчал, чтобы передохнуть, криво усмехнулся и негромко сказал:
