– Смею заметить, что Крюковы на каторге не бывали, а вот Муравьевы были. А один – даже и на виселице. – Повернулся и вышел.
Все остолбенели, а генерал так и остался с раскрытым ртом, не успев начать новую яростную тираду. Пауза длилась несколько секунд. Затем Муравьев обвел кабинет безумным взглядом, отчего свидетели этой сцены постарались сделаться еще меньше, и выскочил вон.
Екатерина Николаевна была в соседней с кабинетом комнате и слышала все от слова до слова. Чисто по-женски она догадалась, что Николай Николаевич попал в скверную историю: виноватый человек не станет так себя вести и так говорить, как повел себя и говорил Артемий Матвеевич. Она стояла у раскрытого на улицу окна и видела со второго этажа, как Крюков выскочил из дома и выбежал на дорогу. В это время за ее спиной хлопнула дверь, и зазвенело стекло: муж наливал воду в стакан из кувшина, стоявшего на столике в углу. Видимо, рука его дрожала от возбуждения.
– Николя, подойди и посмотри, – сказала она, не оборачиваясь.
Он глотнул воды и подошел со стаканом в руке. И увидел, как Крюков с криком: «Я опозорен!» – швырнул в пыль дороги форменную треугольную шляпу, выхватил из ножен шпагу, полагавшуюся ему по чину, сломал ее и отправил обломки следом за шляпой. После чего повернулся и зашагал к Ангаре.
– Николя, преступники так не поступают. Он оклеветан. Ты должен его вернуть и извиниться, – сказала Катрин.
Николай Николаевич яростно дернулся, но встретился с женой глазами – она выдержала давление его бешеного взгляда – и отступил.
Он вернулся в кабинет и приказал дежурному жандарму доставить ему Крюкова со всем видимым уважением. Едва тот показался в дверях, генерал бросился к нему, обнял за плечи и проникновенно сказал:
– Простите меня, Артемий Матвеевич, я поверил навету. Так говорить, как сказали вы, может только честный человек и истинный гражданин своего Отечества.
Облобызал чиновника, и оба прослезились, не обращая внимания на вновь остолбеневших присутствующих.
Вскоре все заметили, что Николай Николаевич заметно охладел к одному из своих любимцев, Антону Осиповичу Стадлеру.
…– А вы знаете, мои милые девочки, – светло улыбнулась Мария Николаевна, – мы часто сами не знаем, за что любим своих мужчин. Вот вы, Катрин, назвали Сергея Григорьевича мучеником, героем. Наверное, он так и выглядит, хотя, по мне, он просто – человек чести. Как и ваш Николай Николаевич. Они все такие – люди чести. Из-за нее они становятся мучениками и героями, а вовсе не из-за народа. Народ-то декабристов не поддержал…
– В таком случае он ничего не понимает, этот народ! – заявила вдруг Екатерина Николаевна. – Ни заботы о нем, ни литературы, ни той же музыки…
– Ты не права, Катрин, – возразила Элиза. – Я проехала почти всю Сибирь с концертами, я играла и для простого народа. Видела бы ты лица этих людей, когда они слушали музыку! Чистые, одухотворенные! Они живут не расчетом, как мы в Европе, а душой, сердцем, и они всё понимают. Всё!
Они разговаривали, забыв про детей, а те сидели, обнявшись, в одном кресле и слушали, затаив дыхание. Через тридцать пять лет товарищ министра просвещения России князь Михаил Сергеевич Волконский расскажет об этом эпизоде Ивану Барсукову, первому биографу Николая Николаевича, но тот не придаст ему особого значения.
4
Настороженные и молчаливые, они стояли против конторы рудника – мужчины и женщины, вооруженные кирками, ломами, лопатами, и среди них – несколько подростков, мальчишек и девчонок, с палками в руках.
Чуть в отдалении от бунтовщиков переминалась группа каторжан – все в одинаковой серой грубой одежде. У каторжанок на руках были легкие кандалы, соединенные цепью, достаточно длинной, чтобы не мешала работать; у каторжан, кроме того, к одной ноге приковано небольшое ядро, которое на время работы подвязывалось ремешком к поясу.
Редкая цепь солдат, надзирателей и служащих горного управления – маркшейдеров, инженеров, чиновников, – полукругом охватывающая контору, вооружена ружьями. У солдат примкнуты штыки. За их спинами, на крыльце конторы, управляющий, худой, аскетичный человек в мундире горного ведомства, вытащил карманные часы на цепочке, посмотрел на них и явно не в первый раз закричал с надрывом, обращаясь к толпе старообрядцев:
– Я еще раз предлагаю спокойно вернуться в свои дома, а завтра приступить к работе. Своим неповиновением власти вы только усугубляете положение. Не заставляйте нас применять оружие.
По толпе прокатилось глухое ворчание.
– Ты нас оружием не пугай, – раздался из ее глубины зычный голос. Толпа слегка раздалась, явив глазам управляющего невысокого человека в поддевке, густо заросшего темно-русой бородой. – Мы за веру на костер взойдем, нас ружьями не запугаешь…
– Да поймите, наконец, не в моей компетенции решать ваши вопросы.
– Нам твоя коптенция ни к чему. Ты нам лесу и струменту выдай, остатнее сами решим…
– Я не имею такого права…
– Братья, чего спрашивать – брать надо!
Толпа зашевелилась и придвинулась. Противостоящие ей взяли ружья наизготовку. На приближающийся стук копыт все запереглядывались: что такое, откуда напасть? В распахнутые настежь ворота просторного рудничного двора влетели два всадника. Один из них, простоволосый, в мундире с эполетами, легко спрыгнул на землю, хлопнул ладонью коня по крупу, и тот послушно отбежал в сторону. Второй остался в седле. В толпе староверов загомонили, зашушукались. Управляющий спустился с крыльца и устремился к прибывшим, но спешившийся остановил его движением руки, прошел вдоль вооруженной цепи и остановился точно в ее середине напротив тесной группы бунтовщиков.
– Я Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, – заговорил он негромко, но четко. Наверное, поэтому шум сразу стих, а каторжанская группа придвинулась ближе – чтобы лучше слышать начальство. – Государь дал мне право решать на своей территории все вопросы, и я готов вас выслушать. Не бойтесь меня. Я постараюсь помочь, потому что понимаю ваши трудности. У меня их тоже хватает. Генерал-губернатор – такой же человек, как и вы, только у меня забот больше.
– Горазд, одначе, врати, – выкрикнул из толпы тот же зычный голос. – Губернатор, праздноядец преблудивый, в Иркутске сидит, никуда не выежжат, тем паче – в одиночку.
– Прежний – да, сидел. Я же хочу все увидеть своими глазами и услышать своими ушами. Каждый человек может обратиться ко мне с просьбой или жалобой, и никто не посмеет его обидеть и оттолкнуть.
– А каторжанам можно? – высунулась молодая каторжанка.
Генерал невольно обратил внимание на удивительный контраст черных бровей и золотых волос, пряди которых выбивались из-под платка. Даже сквозь рудничную пыль и грязь на лице можно было разглядеть, как она миловидна. Гринька Шлык узнал бы ее с первого взгляда. Это была Танюха с постоялого двора.
– Каторжане – тоже люди. Но сначала я хочу разобраться с ними, – Муравьев отвел взгляд и кивнул на староверов. Те снова зашушукались.
