«Но, во-первых, я не Перри и договора еще не заключал. Японцы знают меня прекрасно и ссориться со мной не станут, да им и не это надо. Пока нам не до коммерческих интересов. И еще долго таковых не будет!
Во-вторых, мы соседи и чего не бывает у соседей!
А в-третьих, нашего японца я им не отдам. Он заявил, что тоже хочет ехать учиться. А в этом ничего плохого нет!
И ни в какую Симоду „Диана“ не пойдет. В Осака!»
Глава 6
В КАЮТ-КОМПАНИИ
– «Как любил я тебя», – беря аккорд на гитаре и откидываясь, запел Алексей Сибирцев.
– «Как мечтал о тебе…» – срывая вторую гитару с книжного шкафа, подхватил Елкин.
– «Как в тоске погибал…»
– «Наяву и во сне…» – играя в две гитары, заливались молодые люди.
– Чей это романс? Верстовского?
[48] – спросил Колокольцов, отрываясь от иллюстрированного журнала с видами Парижа.
– Да нет, это Елкинского! – небрежно отвечал Алексей Николаевич.
– «Ах, тоска неизбывная…» – сплошным стоном разражался Елкин. Он брал печальный аккорд.
Сибирцев медленно и горько, как в трактире, запевал цыганскую плясовую, клоня свою светлую голову с большим лбом к струнам и покачивая ею:
Эх, очи черны, щечки алы,
Ах, безумный ро-ок любви.
– Капитан идет, господа!
– Пусть идет…
– «Спляшем, душенька, зазно-оба…» – продолжал Алексей Николаевич.
Огромный Можайский избоченился и мелкими шажками поплыл по кругу.
Елкин и Сибирцев, как сыгравшийся оркестр с хором:
Эх, очи черны, щечки алы,
Эх, ты, безу-ум-ны-ый ро-ок…
– запели они в два голоса, и кажется, что зашевелились и повеселели видные по правому борту мрачные горы главного японского острова Ниппон.
Елкин подкинул гитару, схватил ее на лету, перевернул, щелкнул ногтями в такт плясовой по дереву и швырнул Можайскому. Тот поймал на ходу, казалось, за струны, а не за гриф, подхватив аккорд. Елкин развел руками и пошел мелко и скользко, на носках. Александр Федорович заиграл на басах, поддерживая теноровую тоску Сибирцева.
– «Ах ты сукин сын, камаринский мужик», – переменил плясовую Александр Федорович.
– Как, вы еще не устали, господа? – знакомым и пугающе густым басом спросил кто-то.
В дверях стоял адмирал. Как и когда его принесло, никто не видел.
– Ужасно устал… – Можайский положил гитару, одернул мундир и вытянулся в струнку.
– Евфимий Васильевич, мы подготавливаемся с Александром Федоровичем, хотим показать японцам плясовую цивилизацию, – заметил Елкин.
Адмирал знает, что поручик вернулся с тяжелой описи. «Диана» шла в двух милях от мрачной стены берега, где волны подымали на чернь скал облака пены. Иногда с промером приходилось посылать вперед шлюпку.
Адмирал присел во главе стола. Он вынул записную книжку и задумался, раскрыв ее. Зачем его занесло в кают-компанию и какие он решал сейчас великие проблемы – неизвестно.
Офицеры, попросив разрешения, уселись и тихо заиграли на гитарах.
Пришел Степан Степанович и стал рыться в книжном шкафу. Пещуров, сидевший на диване, когда его товарищи танцевали, пересел на круглый стул у рояля.
– «Рояль закрыт…» – тихо пропел Можайский.
Капитан красной рукой с короткими пальцами под носом у Пещурова открыл красную лакированную крышку.
Пещуров пробежал пальцами по клавишам, убрал руки на колени и, подняв темно-русую голову, глядел туда, где газ горел в плафонах. Потом он взял слабый аккорд, и сразу бурные звуки подхватили его и зарокотали, как морские волны.
Капитан полагал, что никто не понимает поэзии судна. Он чувствовал сейчас себя одиноким. Ради поэзии судна приходилось требовать с людей. Как добиться от них вдохновения и трепета? Идеальной чистоты боевого корабля? Корабль становится идеалом без материальных изъянов, от которых так страдает человечество. Являются личности, которые не замечают пятна на палубе. Они занимаются механикой. Современные моряки становятся инженерами, занимаются вычислениями по законам физики и вычислением собственных выгод. Они готовы превратить корабль в контору и фабрику, в потогонную для выкачки процентов для банкиров, а от моряка требуется вечная готовность к геройству и смерти и бесстрашие. Как совместить в этом мире такие несовместимые понятия? Палуба – святыня: «Твоя кровь прольется тут! Она как чистая рубаха перед боем!»
Адмирал ушел вместе с капитаном. Пещуров заиграл романс. Алексей Николаевич пел. Ему хотелось бы скинуть мундир и разгуляться в одной белой рубашке, поплясать.
– Адмирал наш озабочен, господа, – сказал Пещуров, закрывая крышку рояля.
– Зачем идем в Осака? Как вы думаете?
– Это искусная политика адмирала, – сказал Можайский.
– Погодите, он завтра вам покажет, какой он миролюбивый. Закатит обедню.
– А какой завтра праздник?
– Вы полагаете, что искусная политика?
– Очень. И деликатная.
– Вы уверены?
– Вполне.
Утро в океане в виду японских берегов. Солнце стало потеплей, оно чуть просвечивает сквозь облака. Волны отбегают от борта, гребни их дымятся, едва выбегут из волны, словно кто-то поджигает их спичкой. Дым быстро пробежит по всей волне, и гребень ее угасает после этого, как сгорит.
Палуба замокает черными пятнами от медленно сеющей водяной пыли. На губах солоно. Ветер веет соленой пылью и кропит судно.
Сибирцев столкнулся на трапе лицом к лицу со штурманом. Елкин со свернутыми листами александрийской бумаги.
– Куда вы?
– К адмиралу…
– Я не понимаю, что тут искусного? В чем значение нашего похода? В чем тут искусный дипломатический ход, о котором все вы говорите?
Можайский, не глядя ни на кого из офицеров, упрямо кивал головой и что-то бурчал, в то время как Осип Антонович Гошкевич, к которому был обращен раздражительный вопрос Сибирцева, кажется, старался воздержаться от объяснений.
Сибирцев знал грех за собой. Некоторые явления он совершенно не понимал, как бы ему ни втолковывали.
Что за два государя, одновременно царствующие в Японии и совершенно друг на друга непохожие? Это он в толк не брал, как бы ни объясняли. Впрочем, в офицерстве принято объяснять походя, кое-как. Словно все, что происходит в мире, не так уж важно по сравнению с главным, изученным навсегда и твердо. Главное – долг, служба, понятие чести. А также вооружение, навигация. Наступало время машин, пара, электричества, железных дорог. Можайский, например, если начинал объяснять, то очень обстоятельно и систематично излагал суть предмета. В век пара старые небрежности рыцарской чести сменятся. Все, что касается машин, Алексей Николаевич усваивал легко. Но разобраться в японской государственной машине куда трудней. «Надо и мне знать, в конце концов, кто сиогун, а кто император, какая между ними разница и каковы отношения их между собой, к князьям, к религиям, народу, войску. Неужели я так туп и непривычен усваивать новое и вообще все, кроме того, что вдолблено с детства?»
