Так и получилось. За все проступки его не наказали, а отпустили с похвалами. Поэтому теперь Накахама море по колено. Он учил дайкана Эгава скакать по-испански, и, пока еще не было указа, запрещающего ему говорить с иностранцами, он осмелился встретиться с ро-эбису как бы вдруг. Он жил у Эгава как за пазухой, на всем готовом, но поговорить там по-английски не с кем. Он только начал учить сына Эгава и самого дайкана.
Алексей Николаевич и японец Накахама назвали себя и пожали руки.
Вышел Хори и позвал американца, тот просил Сибирцева извинить его и пошел в дом, но вскоре вышел.
– It's Tokkaido Road,
[102] – показал он на узкую дорогу, идущую между деревенскими садами. – And no permission for foreiners… to come. It's only… – Он засмеялся, закидывая голову, и хлопнул Сибирцева по плечу: – Monkey business!
[103]
Он птицей вскочил в седло, натянул поводья и, дав коню шпоры, галопом умчался куда-то по дороге, ведущей к горам.
– Какие чудеса! – сказал Алексей Николаевич и подозвал Можайского. – Ты видел японца? Говорит по-английски! И уверяет, что нам нечего опасаться, если не будет позволения возвратиться по Токайдо к нашему лагерю.
– Так это Токайдо?
– Да.
– Вот это?! Впрочем, знаешь, дорога отличная, утрамбованная, только узка.
– Что ты хочешь, здесь деревня. Вот пойдем в лагерь, там посмотрим, какова дорога за околицей.
– Ты думаешь, есть у них околицы? Но как же Эгава? Не притянут его к ответственности за такого американца?
– Видно, он нужный человек.
– Может быть, такой же изобретатель, как Александр Федорович?
Можайский вздрогнул. Что толку в его изобретениях! Ничего не применимо, что не придумаешь! Никому пока не нужно!
* * *
С утра Эгава строжайше допрашивал в Иноура лодочников, как смели они бросить «Диану» и разбежаться.
– Из-за этого погибло судно!
– Путятин смотрел на Фудзи и сам махнул рукой и велел всем разбегаться! – ответил отец Хэйбэя и добавил, что вчера все японцы хвалили его и восхищались, какой Путятин умный.
– Как же вы поняли его?
– Конечно, все поняли, – ответил Хэйбэй. – Он показал, и все увидели.
Эгава и чиновники требовали новых объяснений. Как посмели без разрешения бросить судно, обрубить буксиры и бежать?
– Путятин велел! – сказал молодой рыбак из Иноура.
– Да, он долго смотрел на гору Фудзи и махнул рукой, – подтвердил старшина лодочников. – Он очень правильно понял. Все знает!
Дайкан бранился и грозил пороть нерадивых, как порол их в канун сбора, когда ленились, но рыбаки стояли на своем.
Татноскэ объяснил Шиллингу, почему нельзя идти по берегу обратно в Миасима. Здесь-то и проходит главная императорская дорога между двумя столицами.
– Дорога утрамбована, красиво обсажена соснами и содержится в порядке, – объяснял Татноскэ. – Никогда по Токайдо не дозволялось путешествовать иностранцам.
– А разве в Японии бывали иностранцы?
– Конечно, пленные…
Шиллинг ответил, что теперь страна все равно открывается, что же прятать эту дорогу.
– Пока еще Токайдо не проселочная дорога, – объяснил Татноскэ.
Пришел Эгава и просил адмирала не идти пешком, уверял, что за это ему – дайкану – придется отвечать.
Японец Накахама, с которым вчера познакомился Сибирцев, сидел тут же. Он в суконной мексиканской куртке и в рубашке с кушаком, из-за которого торчит рукоятка пистолета. Эгава запросил у правительства разрешения познакомить Накахама с роэбису, и пока нет ответа.
– Даже нечего ему подарить на память! – сетовал Сибирцев, шаря по карманам. – Good fellow!
[104] – хлопнул он Накахама по плечу.
Тот достал бутыль сакэ и отдал Сибирцеву.
– Good indian!
[105] – сказал Накахама и тоже хлопнул Алексея.
Когда этот японец говорил со своими, речь его была тиха и плавна. Стоило ему заговорить по-английски, как голос менялся, становился на несколько тонов выше, превращался в резкий тенор, словно включали музыкальную шкатулку, воспроизводившую человеческую речь, лицо заострялось и жесты Накахама становились размашистей.
– Непозволительно гостей заставлять идти пешком. Вы поступаете против нашего обычая, – уверял Эгава. – Лодки для вас готовы. Мы доставим вас в Миасима.
– Come, come,
[106] – говорил Накахама.
Адмирал уже приказал выстроиться своим отдохнувшим матросам на улице.
– Сабли вон! – скомандовал Лесовский.
Построившиеся матросы обнажили палаши. И вдруг рысцой выбежали из переулка с копьями и ружьями два отряда японских солдат и подстроились к морякам.
– Напра-во! Шагом марш! – скомандовал Путятин.
– О-яма ни каннуки ва микка-инай-ни амэ… – пел в дороге Хэйбэй, которому вместе с другими рыбаками пришлось тащить тяжести.
На плечах у них шесты, а на шестах висят корзинки.
– Коса-о кабурева амэкадзэ… – распевал он.
На стоянке за обедом Шиллинг угостил Хэйбэя чаем.
Молодому рыбаку жаль корабля, утонувшего в море. Он не мог забыть, как страшно огорчился адмирал. Ему жалко было Путятина, который бросил такое сокровище. Потерял его и теперь ходит пешком по берегу, как простой человек.
– Коса-о кабурева амэкадзэ-э…
– Что это значит, Татноскэ: «Коса-о кабурева амэкадзэ»? – спросил Шиллинг. Эти слова так и лезли ему в уши.
– Ояма ни каннуки ва… – объяснял Татноскэ, – это про гору Фудзи-сан. «Если на горе перекладина, то три дня будет идти дождь».
– А что значит «коса-о» и так далее?
– «Шапку надевает – сразу будет шквал, дождь с сильным ветром». Как раз как вчера. Потому лодочники кинулись бежать, и бросили судно, и так кричали. И все дело в этом.
– Какие же еще есть приметы про Фудзияму? – спросил Путятин.
– На вершине перекладина, сегодня будет дождь…
– Да! А шапка на горе означает шквал?
– Да, вчера была такая погода, – ответил Татноскэ. – Здешние рыбаки суеверны и глупы. Они так объясняют.
– Нет, они не глупы…
