Трое суток понадобилось Толстому, чтобы добраться до Ясс. По пути удивлялся он мягкому и красивому климату Молдавии, её плодородным полям, дружным всходам, цветущим деревьям, но больше всего поражали его крохотные мазаные домишки, слепленные кое-как из глины, навоза и соломы, частые пожарища на месте былых строений, торчащие в небо каменные трубы, только и сохранившиеся от былого селения, и необыкновенная крестьянская бедность. Едва лишь отъехали от границы, как отряд окружила толпа оборванных, грязных детей, с мольбой протягивающих руки к путешественникам. Толстой хотел было достать и кинуть деньги в эту толпу, но встревоженный ворник через толмача усердно объяснил ему, что делать этого нельзя ни в коем случае: сразу набегут такие толпы нищих, что им и не пробраться будет через них и придётся действовать оружием, а этого бы не хотелось. Народ изголодался, теперь, весной, запасы все кончились, и только молодая травка спасает от голодной смерти...
Толстой с недоумением выслушивал эти объяснения ворника, но взгляд его теплел от вида недавно посеянной и дружно взошедшей пшеницы, мягких волн уже высоко поднявшегося овса, завязывающихся метёлок проса, а разбросанные по лугам гурты овец говорили о том, что хозяева рады молодой траве и спешат подкормить свои стада. Видел он и тощих, заморённых коров, изредка встречались в пути и стада тучных, откормленных молочных красавиц.
«Конечно, — раздумывал Толстой, — и у нас, в России, так же вот: откормленные стада у богачей-помещиков и тощие да заморённые — у крестьян». Но хорошие стада встречались редко, ещё реже — богатые усадьбы, обустроенные деревянными хоромами и деревянными же конюшнями да кое-где обнесённые добротными плетнями. Чаще были на виду скособоченные мазанки с подслеповатыми крохотными окошечками, затянутыми бычьим пузырём.
«Знать, несладко в турецкой неволе», — иногда подумывал Толстой, но напрямую спросить у ворника не хотел: кто знает, как отзовётся его слово в самом Стамбуле. Он не желал неприятностей с самого начала своей службы в Туретчине.
Целый отряд сопровождал посла России. Пестрели синие и красные мундиры статных конников, офицеры щеголяли шарфами через плечо поверх кафтана, камзола, коротких лосин.
Оглядывал Толстой и молдавских оруженосцев, следовавших за ворником, — убогие, самодельные мундиры разных цветов, чаще серого или тёмного, барашковые шапки, косматые лошадки. И в душе он радовался: всё-таки образовал царь свою армию на манер европейских стран. Красота и разнообразие цветов, а главное — всегда можно узнать, что это русский солдат. Впрочем, взгляд его только скользил по окружающим. Гораздо больше его интересовала страна, по которой он ехал впервые. Запомнил Пётр Андреевич слова мудрого царя — внимательно приглядываться ко всему, не сильно расспрашивать, а лишь мотать на ус да потом особым условным словом рассказывать обо всём, что видел и слышал.
Курьеров Толстой отправил ещё немного. Пока ехали по Украине, принявшей русское подданство, нечего было особо рассказывать — и так много русских, и солдат, и офицеров, да и важных сановников было тут. А вот теперь здесь, в новой стране, о которой мало кто и слышал на Москве, стоило пристально приглядываться ко всему и принимать к сведению. И это надо сообщить Петру Алексеевичу, и об том упомянуть, и рассказать, какое худое вооружение у молдавских гвардейцев, а ведь они, видно, цвет армии, что уж говорить об ополчении, о дружине, которую мог собрать молдавский господарь. Да и запрещала Порта господарю Молдавии держать армию, можно только для своей охраны собирать бойцов, а когда придёт пора сражаться на стороне Порты, тогда созывать и ополченцев.
Поразили Петра Андреевича и Яссы: вроде бы столица, а крепостных стен нет и в помине, нет ворот, в которые во всяком городе въезжают.
Раскинулось на нескольких холмах поселение — город не город, хоть и сверкают куполами — синими, жёлтыми, яркими — десятки храмов. Но самые значительные дома всё больше деревянные, даже господарский дворец хоть и затейливо выведен, а строен из дерева, а не из камня.
И мазанки облепили причудливые высокие дома, и вокруг каждой своё поле, свой огород, свой сад, и небольшие стада бродят среди города на выпасах и выгонах. А на реке гогочут гуси, кукарекают петухи, и роются в пыли узеньких улиц чахлые куры.
— Наш город теперь сильно застроен, — скороговоркой пояснял Толстому великий ворник, а толмач сыпал словами вслед за его речью, — а лет сто назад тут и вовсе был всего лишь убогий хутор. Только и было у хутора богатства что мельница, строенная стариком Иоанном — его в хуторе звали Яссей. Господарь Стефан Великий перенёс сюда столицу из Сучавы и прежде всего выстроил храм Святого Николая, а потом и большие хоромы для себя и бояр. И стены были, да турки приказали их срыть и ворота разрушить, чтобы не смог господарь Молдавии запереться в крепких стенах и не платить бир — дань турецкую...
Много узнал Толстой от ворника: и как непосильна плата за престол, и лишь очень богатый человек мог позволить себе сесть на этот престол, и какая тяжёлая дань, и самое главное, что все богатства Молдавии турки вывозят к себе, в Туретчину, расплачиваясь за меха, кожи, скот, мёд, воск, пшеницу своими совсем обесценившимися деньгами — турецкими аспрами, а дань требуют только в золотых талерах...
Однако дворец господаря, украшенный по случаю приезда почётного гостя венками, ветками дуба и гирляндами цветов, оказался огромным, высоким и затейливо отстроенным.
У высокого крыльца, расходящегося надвое, встретил Толстого сам господарь Константин Дука, в высоченной шапке — нестарый ещё, светловолосый человек с небольшими голубыми глазами, яркими румяными щеками и широкими пунцовыми губами.
Раскланявшись по этикету, Толстой хотел было уже заговорить о толмаче, чтобы переводил речи, но господарь сказал несколько фраз на чистейшем латинском языке, а потом перешёл на современный итальянский, и Толстой вздохнул с облегчением: очень трудно общаться с человеком при помощи толмача. И скоро оба они — представительный Константин Дука и маленький толстый Пётр Андреевич — разговаривали так, как будто знали друг друга много лет. Была у Толстого эта особинка — умел он расположить к себе собеседника, находил темы для разговоров, которые сразу привлекали и задушевностью, и многим знанием.
Сидя по правую руку от господаря за пиршественным столом, богато уставленным и медовыми напитками, и белым отборным молдавским вином, и особыми молдавскими кушаньями, Толстой не переставал расспрашивать Дуку о Молдавии, выказывая непременный интерес ко всему. И с первых же слов господаря он узнал, что Константин старается открывать в Молдавии народные школы при соборных церквях по всем уездным городам, хоть и малые средства для этого можно было выделять из господарской казны. И выказал Дука глубокое знание Аристотелевой философии, так что Толстому только и оставалось, что удивляться и говорить лестные слова в адрес такого учёного человека.
Казалось бы, после многочисленных здравиц в честь славнейшего и храбрейшего турецкого султана, в честь молдавского господаря, учёнейшего и известнейшего правителя княжества, в честь великого русского царя, после зажигательных вихревых молдавских танцев, исполненных с таким блеском и огненностью, после вкусной непривычной острой еды русский посол должен был не просто свалиться под стол от тяжести в желудке и голове, а заснуть от непомерного количества впечатлений. Но взглянул господарь на посла и безмерно удивился, увидев ответный, ясный, осмысленный взгляд, трезвость в лице и позе. Удивился, зная, как ведут себя другие гости — одни уже лежали лицами в оловянных тарелках, другие свалились под широкий пиршественный стол, а третьи храпели, откинувшись к стенке.
