Мария поднялась и пошла навстречу своему крестному.
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — сразу же спросила она у Толстого.
— Деточка, да чем же ты можешь помочь мне? — усмехнулся граф. — Я теперь буду старец-монах, содержать меня станут в монастырской тюрьме, кормить впроголодь, но не в том моя беда. Сына за что?
Он сел на высокий бархатный стул и прислушался к движению за стенами гостиной. По-прежнему выносили мебель, слышались грубые голоса грузчиков.
— Вот и кончилась моя жизнь, — внезапно тихо сказал Толстой, — а уж как извивался, как стремился...
— Пётр Андреич, вы позволите, писать вам буду, может, когда и посылочку отправлю, — заикнулась было Мария.
Он странно глянул на неё, внезапно встал и грохнулся перед ней на колени.
— Прости ты меня, старого дурака, — опустил он голову в самые ноги княжны.
— Что вы, что вы, Пётр Андреич! — испугалась Мария, попыталась было поднять его, но не по силам ей это было.
— Не встану, пока не простишь, — лежал головой на ковре Толстой.
— Да за что же вы просите прощения? — изумлённо спросила Мария. — Да и Бог простит, но ведь свидимся ещё?
— Теперь уж нет, — тяжело поднялся с колен Толстой. — Теперь уж всё, только на том свете...
Он так же тяжело присел к столу и рукой показал ей на стул напротив.
— Вроде бы и не время, а вот надо мне перед тобой очиститься.
Мария с удивлением наблюдала за ним.
— Мне не за что прощать вас, — тихо произнесла она, — вы всегда были так добры ко мне.
Толстой пожевал впалыми старческими губами и молча смотрел прямо в лицо Марии всё ещё ясными голубыми глазами.
— Грех на мне великий, — тихонько промолвил он, — дважды поднял я руку на царскую породу...
Мария слушала в изумлении.
— Царевича Алексея заманил домой, отправил на верную смерть, но то был приказ государя, и ослушаться я не мог...
Он опять пожевал губами.
— Грех то великий, за то и кару получил. Всё на свете возвращается, и всё на свете требует отмщения...
Мария поёрзала на стуле, не зная, что сказать, что сделать, как смотреть в глаза этому старцу.
— А второй мой великий грех, — ещё тише проговорил Толстой, — твой сын...
Мария вся напряглась.
Но Толстой надолго замолчал, словно и не было здесь Марии, словно бы ушёл он в воспоминания, словно и не слышал движения за стеной, а Марии не видел...
— В чём же ваша-то вина? — пожала плечами Мария. — Сын мой родился мёртвым... Кто ж в этом виноват? Значит, не дал ему Господь жизни...
Толстой будто очнулся.
— А люди не дали, а но Господь, — внезапно окрепшим голосом сказал он. — Задавил Поликала твоего сыночка, а родился он живым...
Мария окаменела, но слова были слишком жестоки, чтобы можно было в них поверить.
— Не берите грех на душу, — тихо промолвила она. — Поликала с нами жил ещё со Стамбула, был предан нашей семье, он не мог этого сделать, он был верным слугой и прекрасным доктором...
— Купил я его, — вздохнул Толстой, — купил. Каждого человека можно купить, а уж такого, как Поликала, и подавно...
Мария только начала осознавать смысл его слов.
— Но зачем, ему-то какая выгода? — вдруг выдохнула она.
Толстой потерянно посмотрел на неё.
— И всё ещё ты такая — доверчивая да лёгкая, — вздохнул он, — а люди лживы, отвратительны и делают лишь то, что им нужно и выгодно. И Поликале неважно было, будет живым твой ребёнок или нет, ему важно было получить деньги да и уехать в Европу...
— Я подозревала, что императрица может мне навредить, а оказывается, это вы. Но почему, чем помешал вам-то мой сын?
— Всем помешал... Императрица призвала меня и прямо сказала: хочешь жить или гнить в Сибири? Чтоб не было у Марии сына...
Со всё возрастающим ужасом смотрела Мария на Толстого, который так спокойно рассказывал о злодеянии.
— Теперь уж свидетелей нет, никто доказать ничего не может, даже императрица кончилась. Но пощадила меня, значит, было за что, отправила не на эшафот или в Сибирь, а в монастырь, хоть и знала, что там долго я не протяну...
— И вы ещё говорите о своей жизни, вы, дряхлый старик, убийца моего сына? Да разве такое прощается, разве не останется у меня к вам ненависти, разве ж я не прокляну вас? — громко заговорила Мария, не боясь быть услышанной за стеной.
— Мы только были орудием в руках судьбы, — смиренно протянул Толстой, — а судьба вашего рода была предначертана Балтаджи-пашой в его предсмертном проклятии...
— Как вы смеете так говорить, при чём тут Балтаджи-паша, при чём тут его проклятие, если вы...
Она остановилась, задохнувшись, она не могла больше продолжать, весь чудовищный смысл его слов лишь теперь доходил до неё.
— Вот видишь, — опять так же смиренно прошептал Толстой, — и ты готова проклясть меня, и слова твои имеют свою цену и свой вес. Прокляни, и я буду знать, что меня есть за что проклинать, и я умру спокойным. Я хорошо пожил, я старый человек...
— Я не буду вас проклинать, но хочу, чтобы вы мучились каждый раз, когда вспоминали о том, что убили ни в чём не повинное дитя.
— Твоё дитя было повинно в смуте, которая последовала бы за его признанием. Твой сын стал бы помехой императрице, она пошла бы в монастырь, а твой род возвысился бы, и к трону пришли бы бояре старые.
— Великий Пётр не допустил бы смуты, — твердо сказала Мария.
— Кто знает, что могло бы из всего этого выйти!.. Судьба в моём лице не допустила этого...
— Не сваливайте на судьбу, — горько рассмеялась Мария, — только теперь узнала я, на что способны люди. Вы много лет были нашим другом, другом моего отца, вы были моим крестным. Я не хочу, чтобы вы теперь были моим крестным, вот ваш крестик, который вы подарили мне в мои три года...
Она сорвала с шеи нательный золотой крестик и бросила его в лицо Толстому.
— Ропщи и страдай, — сказал Толстой, — а я исповедался, открыл мою вину, и на душе у меня стало легче. Ругай меня, бей, отныне мне уже всё равно, рано или поздно ты простишь мне мою вину.
Слёзы градом хлынули из глаз Марии.
— Я не могу теперь проклинать вас, вы и так уж обижены судьбой, — сквозь поток слёз проговорила она. — Зачем вы поведали мне, что Поликала задавил моего сына, зачем вы открыли мне эту тайну? И никого нет, чтобы защитить меня, и вы едете в монастырь, далеко на север... И что делать мне теперь с моей страшной тайной, о которой я даже не могу никому рассказать?
— Береги семью, — едва слышным голосом проговорил Толстой, — предсказание Балтаджи-паши исполнится...
