– Вряд ли.
– И я не сумел бы. Полагаю, что в основе его успеха лежит не только гостеприимство моих сограждан, но также трезвый расчет, личное обаяние и умение устанавливать контакты. Это же готовый разведчик-нелегал, причем разведчик от бога. После шифровки в спецшколе ему не будет цены.
Шумахер задумался. Через несколько секунд он хитровато взглянул на меня и произнес с расстановкой:
– Я тебе никогда не отказывал. Но тут – извини. Дитер Шольце противозаконным образом покинул пределы ГДР и понесет за это заслуженное наказание.
Я ушел ни с чем, до крайности раздосадованный…
Через десять лет мы с Шумахером встретились случайно в Кисловодске. В свое время на наших курортах отдыхало и лечилось много иностранцев из дружественных государств. Гуляя по терренкурам, мы предавались воспоминаниям о прошлом, хотя и настоящего не обходили вниманием, поскольку оно постоянно напоминало о себе. В те дни средства массовой информации Запада громко шумели по поводу исчезновения ценнейшей информации из сейфа министра одной великой державы. Были небольшие публикации на сей счет и в наших газетах. Само собой, я заговорил об этом с Шумахером.
– Интересно, чья разведка здесь сработала? Мне доподлинно известно, что «рука Москвы» тут ни при чем. Тем не менее Запад обвиняет в пропаже именно нас.
Шумахер засмеялся.
– Хочешь знать правду? – спросил он.
– Хотелось бы.
– Помнишь того парня, которого ты намеревался вытащить из «Красного быка» и сделать разведчиком?
– Конечно, помню. Сколько же лет ему пришлось отсидеть?
– Нисколько. Мы решили реализовать твою идею и не просчитались. Спасибо тебе… Ты не обиделся?
– Нет. Вы имели на него больше прав. Ведь он же все-таки немец… Я думаю о другом. Не кажется ли тебе, Хайнц, что мы оба здорово навредили человечеству? В конце концов, эти бумаги мог спереть кто-либо другой, а Дитер Шольце должен был стать выдающимся землепроходцем, первооткрывателем тайн природы. По нашей милости в нем погиб большой ученый.
Шумахер покачал головой и ткнул пальцем в синее небо, где крошечный истребитель плавно выписывал светлую инверсионную дугу.
– Пока эти летают, мы всегда правы, – сказал он. – Мир подл и жесток. В нем нет места сантиментам. Добреньких, сомневающихся и колеблющихся бьют. Я не раскаиваюсь в содеянном.
Так мы и разошлись, оставаясь каждый при своем мнении.
Враги народа
В 1969 году, после завершения первой загранкомандировки, меня направили в Нефтегорск на должность начальника первого отделения Второго отдела областного управления КГБ. В подразделении этом было двенадцать офицеров. Занималось оно иностранными и советскими гражданами, подозреваемыми в причастности к спецслужбам противника, поэтому в нем работали наиболее подготовленные и опытные оперативные сотрудники. В сферу деятельности отделения входил рутинный довесок – проверка жителей Нефтегорской области, выезжающих в длительные загранкомандировки. Довесок этот доставлял немало хлопот: надо было проверить по оперативным учетам как командируемых, так и их ближайших родственников, собрать официальные характеристики, сделать агентурные установки по местам жительства и работы и, наконец, подготовить соответствующее заключение для выездной комиссии обкома КПСС. Тот, кто полагает, что вопрос о выезде за границу того или иного человека решался в КГБ, глубоко заблуждается. Окончательный вердикт всегда выносили партийные органы. Начальник нашего управления был лишь рядовым членом выездной комиссии обкома. Он докладывал комиссии наши заключения, которые, как правило, заканчивались сакраментальной фразой: «Материалами, препятствующими выезду такого-то в капстрану, не располагаем». Комиссия была вольна согласиться или не согласиться с нашими выводами. «Препятствующими материалами» могли быть сведения о чрезмерном корыстолюбии, пьянстве, распутстве, буйном нраве или политической неблагонадежности проверяемого. Последнее встречалось в те годы весьма редко. Мы старались, чтобы за границей нашу страну представляли достойные люди. Это теперь вся российская мразь резвится и снимает стресс на Лазурном берегу, в то время как у порядочного человека нет денег на то, чтобы съездить в соседнюю область к отцу с матерью. Тогда такое было невозможно. Впрочем, тут я допускаю неточность: существовала одна категория граждан, которая проверке не подлежала, – партийная и советская номенклатура, образовавшая касту неприкасаемых, а как раз там дерьма было навалом. У любого режима голова гнилая. Вспомнился мне такой случай. Захотел один неприкасаемый поехать в Африку, кажется по линии ЮНЕСКО. Захотел – и поехал, но очень скоро вернулся: жена подвела. Он на работу, а к ней в окно негр. Сначала был один негр, потом негры стояли уже под окном в очереди. По джунглям прошел слух, что приехала добрая белая леди, которая решила отдать себя, всю без остатка, черному человеку. Пришлось откомандировывать обоих.
Однако же разболтался я что-то, как старый Мазай в сарае, отвлекшись от заданной темы. В заключении на выезд обязательно указывалось наличие судимостей у проверяемого и его родственников первой категории: родителей, взрослых детей, братьев, сестер, жены, а также близких родственников последней. Однажды принесли мне на подпись заключение на некоего Худых Михаила Федоровича, сорока восьми лет, инженера-нефтяника, командируемого в одну из стран арабского мира. Прекрасный специалист, отличный семьянин, уважаемый в коллективе человек, не пьет без повода, скромен, деловит, молодым бескорыстно помогает, знает английский язык. Но есть одна «заковыка»: отец его был в 1929 году репрессирован за антисоветскую деятельность. Я потребовал на стол следственное дело на отца Худых. Собственно, это было вовсе и не дело, а несколько листиков, сшитых воедино. Тридцать лет прошло с того дня, но помню я содержание этих листиков так, будто прочел их сегодня утром…
Тот теплый апрельский день начался для Федора Худых, можно сказать, удачно. Отелилась его Буренка. Бычка принесла. Новорожденный, еще не вполне просохший, лежал у печки на соломенной подстилке и уже пытался подняться и встать на тонкие неверные ножки. Федор сидел рядом и, обращая к теленку ласковые слова, пил желтый самогон, который заедал вареной картошкой, квашеной капустой, обильно сдобренной постным маслом, и черным хлебом. В отношении бычка у Федора были далекоидущие планы: обратить его осенью в мясо, мясо продать на городском рынке, а на вырученные деньги купить обувь себе, жене и двум сыновьям. Старшему, Мишке, первого сентября в школу. Да и самому Федору новые сапоги ой как нужны. Вон соседи подначивают: чего, мол, ходишь по весне в черных валенках, пора бы сменить их на белые, майские.
Федор хотел было сходить к роженице, чтобы накормить и напоить ее, навоз убрать и подстилку сменить, но тут в окно стукнул кнутовищем председатель сельсовета Егор Кузьмин и крикнул, что надо идти на собрание в избу-читальню. Приехало начальство из города – говорить будет. Федор велел жене идти в хлев к Буренке и торопливо завершил трапезу: выпил еще полстакана первача, пожевал капусты с хлебом. Особенно налегал на капусту. Ее было много. Быстро одевшись, окинул взглядом избу с образами в красном углу и Лениным под ними, остатки выпивки и пищи на столе, теленка у печки, улыбнулся и вышел на улицу. Солнце уже садилось, и он обратил внимание на то, что бревна его избы за день полностью просохли после вчерашнего дождя со снегом и из черных сделались коричневато-серыми, отчего многочисленные мелкие трещинки на них обозначились еще более явственно. Поверхность мощных бревен походила на испещренную морщинами кожу древних стариков. О, эти бревна могли поведать многое, умей они говорить! Здесь прошла жизнь отца Федора и его собственная жизнь. Здесь будут жить его дети. Федор коснулся избы рукой, словно благодаря ее за то, что она сберегала его от стужи лютыми зимами и укрывала от жары летом. Надо бы заново проконопатить мхом кое-какие щели, подумал он, постоял немного у крыльца, посмотрел на дымок, вьющийся над трубой, почему-то махнул рукой и зашагал в сторону избы-читальни.
