Они выпили по рюмке коньяку и стали ждать появления на их столе тарелок с пловом.
– Больше всего в Придонске мне понравился железнодорожный мост через Дон, – сказал Юхансен. – Если его разбомбить или взорвать, то Россия окажется отрезанной от Кавказа.
– На Кавказ из России можно попасть еще через Сталинград – Тихорецкую и через Астрахань – Гудермес, – возразил Митчел. – Однако значение Придонска как ворот Кавказа нельзя недооценивать… Странно, что я не могу выявить среди окружающей нас публики сотрудников службы наружного наблюдения.
Последнее было сущей правдой. Прямо перед их столом двое молодых азиатов с хулиганскими рожами давили бутылку водки, которую принесли с собой. Они не стали дожидаться, пока им дадут поесть, и потому быстро косели. Сзади мирно потягивали пивко почтенные ветераны войны с орденскими планками на пиджаках. У одного из них не хватало руки, у другого – ноги. Слева было окно, справа высилась толстенная колонна.
– Они решили бросить нас на произвол судьбы, – предположил Юхансен.
– Такого не бывает. А вот и наш плов!
Митчел ощупал обеими руками пресловутую палку и хотел уже приняться за еду, как вдруг один из азиатов с руганью выплеснул содержимое своего стакана в лицо собутыльника. Тот не остался в долгу. Хулиганы в мгновение ока опрокинули стол и вцепились друг в друга. Завязалась драка, сопровождаемая криком и визгом.
Юхансен брезгливо поморщился.
– Где же их полиция?
– Не полиция, а милиция, – поправил его Митчел. – Но посмотри: тут не простая потасовка, тут единоборство. Они применяют неизвестные мне приемы!
Эти приемы в течение многих десятилетий отрабатывались в беспощадных лагерных побоищах и заботливо передавались одним поколением зеков другому, всякий раз в улучшенном виде.
– Нет, ты только посмотри, что они вытворяют! – восхитился Митчел. – Жаль, что со мной нет кинокамеры.
В этот момент единоборцы закатились за опрокинутый стол, и Митчел на мгновенье приподнялся, чтобы лучше видеть их. Когда прославленный разведчик снова сел на свой стул, папки под ним уже не было. Он круто обернулся. Соседи сзади вели тихий душевный разговор. Лица их были безмятежны. Митчел с ног до головы покрылся холодным потом: в палку он успел насовать около десятка харьковских и придонских блокнотов с записями.
– Что с тобой? – удивленно спросил Юхансен.
– Папку сперли.
– Не может такого быть! Как ее могли спереть? К тебе сзади никто не подходил!
– Все может быть на свете, друг Гораций, – печально сказал Митчел. – Мы немедленно вылетаем в Москву.
Милиция уже волокла к выходу драчунов…
Когда все вещи были упакованы, в люксе зазвонил телефон.
– Добрый вечер, господин Митчел! – сказал в трубке голос Буханцева. – Это вас придонская контрразведка беспокоит. Палку мы можем вернуть. Нам чужого не надо. А за блокноты спасибо…
Митчел выругался по-английски и швырнул трубку на стол. Его ждали выдворение из страны и конец карьеры разведчика. Однако через минуту он взял себя в руки и начал спокойно один за другим защелкивать замки чемоданов.
Ошибка волчары
Дядя мой Константин Григорьевич почти всю свою трудовую жизнь ходил в больших начальниках. Строил какую-то железную дорогу на Дальнем Востоке, был председателем облисполкома (а по-нынешнему – губернатором) в большом сибирском регионе, руководил главком в столице. Под старость купил дом в курортном городке Нарзанске на Северном Кавказе и уже совсем было собрался принять обличье тихого неприметного пенсионера, но тут партия швырнула его на новый ответственный участок – он стал председателем горисполкома, то бишь мэром Нарзанска, и проработал на этом посту почти пятнадцать лет. Умер Константин Григорьевич совсем недавно, прожив без малого девяносто годов.
Я люблю Нарзанск не только потому, что жил там в детстве, и не только за то, что над ним витает дух Лермонтова, но и за то, что он хранит память о дядюшке Константине Григорьевиче, добром мудром веселом старике, знавшем Нарзанск, как знают собственный двор, и всегда готовом рассказать массу былей и небылиц о своем городишке и его обитателях.
Мне нравилось гулять с дядей по Нарзанску. Константин Григорьевич болтал без умолку, а я слушал и запоминал.
– Вот здесь, – рассказывал дядя, тыча палочкой в сторону ажурного мостика, переброшенного через горный ручей, – Лермонтов повстречал графиню Ростопчину. Она была холодна с ним в тот день… В этом доме Чехов писал «Даму с собачкой». Занятно, а? Жил у нас, а писал о Ялте… Тут пел Шаляпин… Тут останавливался Рахманинов… С того балкона читал стихи Маяковский… В том санатории, что на горке, Станиславский сочинял книгу о своей системе… А вот на этих лужайках и тропинках Коротышка обхаживал Андропова…
«Коротышкой» дядя называл своего бывшего секретаря обкома КПСС, неказистого болтливого мужичка с лицом деревенского придурка, развалившего хозяйство области, мужичка, который, благодаря выдающимся холуйским способностям, вознесся на невиданные высоты, оказавшись вроде бы ни с того ни с сего у кормила величайшей из империй…
Я и без дяди знал, что Андропов сильно болел и часто ездил на лечение в Нарзанск. Коротышка бессовестно использовал болезнь могущественного члена Политбюро и шефа КГБ в корыстных целях. Он, как комар, вился вокруг Андропова, выстилался перед ним сухим листом, рассыпался мелким бесом. Это было отвратительное зрелище. В дядиных альбомах я видел снимки, которые запечатлели Коротышку, изгибавшегося в наираболепнейших позах перед сильным мира сего, и Андропова, с любопытством взиравшего на пигмея с высоты своего внушительного роста.
Пигмеи любят власть и, как правило, достигают ее, говаривал дядюшка. Коротышка достиг. Этот фигляр и пустомеля был неплохим актером. Он умел казаться работящим, энергичным, напористым. В конце концов, Андропов составил ему протекцию для перевода в Москву. Дальнейшее было делом техники, ибо старые, впадающие в маразм байбаки из Политбюро быстро один за другим выходили в тираж. Власть должна была автоматом достаться самому молодому и здоровому.
Однажды дядя – это было уже в начале девяностых годов – предложил мне экскурсию по нарзанскому кладбищу. Показал, между прочим, место, где будет лежать он со своей старухой, а остановился у весьма любопытного захоронения. Мне сразу стало ясно, что это и есть главная цель экскурсии. На территории в добрых полторы сотки был по всем признакам недавно выстроен то ли мавзолей, то ли мемориал. Мы прошли под арку высокой ограды, сложенной из каменных блоков, и увидели над массивным серым гранитным надгробием обелиск из черного мрамора, на котором была выбита какая-то пространная надпись на армянском языке, а чуть пониже золотом сверкала крупная кириллица: «Манукян Сурен Гургенович (1918–1992)». Еще ниже снова кириллица: «Он любил жизнь и умел жить». Хозяин могилы, изваянный из белого мрамора, расположился перед обелиском. Он сидел в кресле в позе, весьма непринужденной. На нем были свитер и джинсы. Каменное лицо добродушно улыбалось. Я тоже улыбнулся, увидев на ногах скульптуры домашние шлепанцы. У подножья памятника вился под легким ветерком Вечный огонь. За обелиском умиротворяюще шелестел и булькал многочисленными струями и струйками невысокий, но очень красивый фонтан. К ограде с внутренней стороны примыкали одна против другой две беседки, где можно было посидеть, отдохнуть, поразмышлять о космосе и помянуть усопшего тем более, что початые и непочатые бутылки с коньяком стоили тут в изобилии. Я забыл сказать о том, что могила Манукяна была буквально завалена свежими цветами. Родственники и близкие его не забывали.
