Добрые отношения мы поддерживали также с председателем окружного Совета (губернатором округа) и с галльским бургомистром. Я уж не помню, кто подарил нам две конспиративные квартиры в галльских новостройках, – губернатор или бургомистр. Однажды бургомистр пришел поздравить нашего начальника с Днем Победы. У немцев этот праздник назывался Днем Освобождения. Подвыпив, наш руководитель посетовал на то, что все мы живем на улице, носящей имя какой-то там Луизы. Утром следующего дня, проснувшись, он увидел, как немецкие рабочие развешивают таблички с новым названием улицы: «Рихард Зоргештрассе».
Как-то раз я отправился в галльское кафе журналистов, где у нас намечалось мероприятие по вводу нашего агента в разработку иностранца. Агента мы на одни сутки позаимствовали у берлинских коллег. Явившись в Дом журналистов, я узнал, что кафе в ближайшие дни будет закрыто по случаю двух свадеб. Вполне естественно, что на службу я возвращался в плохом настроении. Срывалось очень важное мероприятие. На пути моем мне повстречался один из заместителей начальника городской полиции, с которым я поделился своим горем. Он расхохотался и, хлопнув меня по плечу, заявил, что немедленно все уладит. Через пятнадцать минут обе свадьбы были передвинуты на следующую неделю, а мы смогли сделать то, что планировали. Признаюсь, что у себя дома, в Союзе, я не смог бы провернуть такого.
Для чего я рассказываю эти забавные истории? А вот для чего: немцы имели установку помогать нам, но ведь это указание своего руководства они могли бы выполнять и формально, спустя рукава, а выполняли они его с душой, порой с энтузиазмом. Причина тому простая. Мы, оперработники советских спецслужб, быстро переводили отношения с немцами с официальной основы на человеческую, дружескую. Так поступали все мои товарищи по работе, но я не в праве писать о деятельности каждого из них на этом поприще. Пусть напишут сами. Я буду писать о себе. Да, я был на дружеской ноге с многими из тех самых пресловутых «штази», которых вот уже десять лет травят и поливают помоями как немецкие, так и отечественные средства массовой информации. У меня было полным-полно друзей в разведке и контрразведке ГДР. Не побоюсь сказать, что это были отличные ребята, которые честно делали свое дело. Тогда это дело было у нас с ними общим.
С немецкими разведчиками и контрразведчиками я не только сотрудничал, я с ними ходил пить пиво, охотился на зайцев, рыбачил, дружил семьями. Кстати, охотник и рыбак я был никудышный, хотя ни одной рыбалки и охоты не пропускал. Особенно неуютно я чувствовал себя на охоте. Не хотел убивать никого живого, хотя стрелок был хороший и на соревнованиях по стрельбе брал призы. Немцы эту мою слабость заметили, прозвали меня опереточным охотником и постоянно надо мной подтрунивали. Однажды они подвели меня к огромному дубу, на котором сидел коршун. «Вот, Арнольд, – сказал мне начальник одного из отделов МГБ, – если ты убьешь этого хищника, то с тебя – сто грехов». Я приложился и выстрелил. Во все стороны полетели перья, но коршун продолжал спокойно сидеть на своем месте. Я оглянулся и увидел, что немцы полегли на траву со смеху. Оказывается, я стрелял в чучело коршуна, которое немецкие колхозники водрузили на дуб для отпугивания воробьев и грызунов, пожиравших пшеницу. 9 мая 1992 года один из участников той охоты позвонил мне в Москву.
– Поздравляю тебя с праздником, – сказал он.
– Спасибо, – ответил я.
– А будет ли у вас сегодня салют? – осведомился он.
– Салют будет! – заверил я его.
– Как хорошо! – вздохнул он.
У меня перехватило горло. Он, немец, поздравлял меня, русского, с Днем Победы, в то время, как свои, русские, загадили нашу Великую Победу с головы до пят.
В моей квартире много сувениров, подаренных немецкими друзьями. В основном это бокалы с гербами разных городов, пивные кружки, предметы народных промыслов, книги. Я часто разглядываю эти вещи и вспоминаю тех, кто мне их подарил. Вот старинная медная шахтерская лампа, похожая на волшебную лампу Аладина. Впрочем, это вовсе и не лампа, а бутылка, под лампу закамуфлированная. Ее я получил в подарок от начальника Галльского окружного управления МГБ полковника Эмиля Вагнера. Стоп! Этот человек заслужил того, чтобы рассказать о нем поподробнее.
Вагнер, как говорили люди, хорошо его знавшие, сдался в плен нашим в начале войны, служил в советской разведке. У него были два советских ордена и нагрудный знак почетного чекиста. Он и его жена Гертруда любили Советский Союз и советских людей романтической, сентиментальной любовью. Их буквально тянуло к нам. Они постоянно старались сделать что-нибудь приятное для нас, наших жен и детей. Помню, как рыдала Гертруда, узнав о гибели Гагарина. Эмиль любил русскую кухню, русскую водку и русские песни. Этой его слабостью мы бессовестно пользовались, то и дело приглашая его в гости. Потихоньку он начал спиваться. Когда мы спохватились, было уже поздно. Начатое нами доделали его приятели-немцы, один из которых и стал преемником Эмиля на посту начальника управления. Это был Хайнц Шмидт, полковник, а впоследствии генерал-майор. В наше оправдание скажу, что мы никогда не вымогали у захмелевшего Эмиля ни готовых дел, ни наводок. Мы звали его в гости потому, что он был нам симпатичен. Мы ценили то, что он всегда был готов прийти нам на помощь. Помню такой случай. Супружеская пара, которая готовилась нами к выводу на Запад по линии «Н», в последний момент вдруг заколебалась и отказалась ехать. Вагнер пригласил этих молодых людей к себе в управление МГБ и очень долго с ними беседовал, после чего они отбросили прочь всякие сомнения. Он был человеком большого личного обаяния: плотный, совершенно седой мужчина средних лет, всегда приветливый, доброжелательный, спокойный. У него было хорошее лицо немецкого рабочего высокой квалификации. Иногда он любил пофилософствовать. Вклинившись однажды в нашу беседу со стариком Максом Кристиансеном-Клаузеном, радистом Рихарда Зорге, Вагнер заметил, что разведка с нашей стороны есть не что иное, как экспроприация у буржуазии ее секретов, созданных руками рабочего класса и потому являющихся собственностью пролетариата. Макс с ним согласился.
Шестьдесят девятый год мы договорились встречать вместе. Под домом Эмиля был просторный подвал, который общими усилиями мы превратили в американский салун середины прошлого века. Установили несколько грубых деревянных столов и скамеек, соорудили бар. Брат Гертруды Дитер, талантливый художник, расписал стены сценами из ковбойского быта. Он же нарисовал дружеские шаржи на участников торжества. Женщины приготовили национальные блюда. За стойкой бара стояла наряженная в бикини прехорошенькая дочка начальника горотдела МГБ Урсула. Над головой у нее сияла надпись: «В барменшу не стрелять!» Словом, все было, как надо. В 22–00 встретили советский Новый год, в 24–00 – немецкий. Веселились до утра. Помню, что Эмиль быстро захмелел и его увели домой. К тому времени он уже окончательно спился. Вскоре его уволили на пенсию, а было ему тогда всего пятьдесят лет. В восьмидесятых годах я его встречал на приемах в Берлине. Он жил в столице. Пить перестал. Очень мало изменился и был похож на прежнего Эмиля. Не знаю, жив ли он сейчас. Если жив, то ему уже за восемьдесят. После него, как я писал выше, начальником Галльского управления МГБ стал Хайнц Шмидт, высокий вальяжный хитроватый мужик и самый молодой полковник в системе МГБ. Это был руководитель нового типа, не прошедший ни кацетов, ни советского плена. Он дружил с нами в рамках установок своей партии и при всем при том сделал для нас немало доброго. Хайнц был немцем до мозга костей, а национальная черта немцев – филистерство. Это как у русских – расхлябанность. Филистером, по мнению Энгельса, был даже сам Гёте. Что такое филистерство? Я это сейчас на пальцах объясню. Как-то Шмидт в состоянии подпития сказал мне, что не может простить советским солдатам тех издевательств, которым подвергся в сорок пятом году.
