Самонадеянный сын Сиона! Сегодня ты победил Россию, победил не силой, но коварством. Сегодня ты управляешь миром. Сбылась вожделенная мечта твоих пращуров и пророков. Я прошу тебя, поставь памятник старику-сторожу, спасшему еврейскую девочку. Поставь! Что тебе стоит? Это будет памятник русскому мужику, спасшему твой народ от поголовного уничтожения. Не будь этого мужика, твой народ полвека назад стал бы дымом крематориев. Помни: Гитлер клялся наградить последнего еврея высшим орденом рейха. За то, что он последний. И не забывай, что Россию нельзя победить навсегда.
Школа наша прекратила свое существование сама собой в декабре. Ударили сильные морозы, а одежонка у большинства из нас была совсем хлипкая. Мы просто перестали посещать занятия. Да и наши были уже близко. Стали ждать их.
Никто никогда не ставил тете Вере в упрек того, что она в период оккупации организовала обучение русских детей грамоте. Более того, в 1945 году все в том же Петровском ее наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
В одну из январских ночей немцев как ветром сдуло. Следом повалили отступавшие с ними калмыки и донские казаки. Последние были злы и бесшабашны. Население попряталось, а мы остались дома. Будь что будет. Вот эта беспечность чуть не стоила тете Вере жизни. Кто-то из ее недоброжелателей сказал пьяным казакам, что она еврейка и коммунистка. Те немедленно приняли решение пустить ее в расход. Они пришли к нашему дому, вызвали тетю на улицу, поставили ее к стенке и передернули затворы винтовок. Их было трое. Я стоял рядом, окаменевший от ужаса. Тетя держалась очень спокойно. Она сказала казакам, что сама казачка из станицы Вешенской, да еще и дочь священника. Здесь ее Шолохов выручил. «Прочти молитву!» – потребовал кто-то из казаков. Тетя без запинки прочла «Отче наш». Казаки засомневались, опустили винтовки и стали переминаться с ноги на ногу. В этот момент появился их командир, тоже крепко поддатый. Он разогнал казаков к такой-то матери, попросился к нам на постой, сразу же улегся на мою кровать и захрапел. Я заснул на соломе у печки под книжной горой, а тетя заперлась в своей комнате. Утром следующего дня казачий офицер тихонько оделся и ушел. В Петровском установилось безвластие.
Наши пришли, по-моему, 19 января, на Крещение. Помню, бабы судачили: «Вот святой праздник, и наши пришли». Это была огромная радость. Против школы в убогой хибаре жил одинокий дед, о котором говорили, что Советская власть обобрала его до нитки. Так этот дед в день прихода наших вывесил на крыше самое дорогое из всего, что у него было, – красное байковое одеяло. Школу заняли красноармейцы. С удивлением мы рассматривали погоны на плечах наших военных. До сих пор военный в погонах неизбежно ассоциировался с белогвардейцем. Я продолжал сидеть на книжной горе и глотать одну книгу за другой. Хотите верьте, хотите нет, но как раз тогда я прочел всего Шекспира. И с тех пор в моих ушах звенит голос Фортинбраса: «Пусть Гамлета, как воина, поднимут на катафалк четыре капитана». Там была не только беллетристика. Из книжной кучи я выуживал и такие издания, как «Переписка Тургенева с Фетом» или «Переписка Пушкина с Вяземским». Это уж было совсем не для детей. Но так или иначе именно в те месяцы я стал филологом. Впрочем, филологическая жилка была фамильной чертой Иваницких. Да и отец мой писал стихи. А известный украинский поэт Микола Шпак, зверски убитый немцами, доводился ему двоюродным братом.
Осенью 1943 года я пошел в третий класс. Тут-то и началось мое систематическое образование, а два практически пропущенных класса продолжают тяжелым камнем висеть на моих ногах по сей день: у меня ужасный почерк, и, кроме того, я не умею читать по слогам.
Еще весной 1943 года у тети Веры и у одной из наших соседок появилась навязчивая идея – купить совместно корову, чтобы поддержать детей. Жили мы, как и все, трудно. Учительская зарплата имела чисто символическое значение. Реальный смысл имели хлебные карточки и подсобное хозяйство, основой которого были 15 соток земли, полагавшиеся учителю. Я с девяти лет не за страх, а за совесть вкалывал на своем огороде, зная, что хорошо возделанная земля – это жизнь. Кое-что с нашего участка я продавал на рынке, чтобы купить себе какую-нибудь одежонку. В конце концов женщины собрали сумму, необходимую для покупки коровы. В основном – за счет продажи вещей мужиков, пребывавших в армии. В 1944 году корова была куплена. Собственно, это была еще и не корова, а всего-навсего телка на сносях, но молока оставалось ждать уже недолго. Эти прозаические события происходили в преддверии Великой нашей Победы над Германией и, само собой, я не могу не коснуться этой темы.
Однажды тетя Вера попросила меня написать лозунги, которые должны были украсить школьный актовый зал в день какого-то праздника. Я нарезал газетной бумаги, склеил куски в длинные полосы и быстро вывел на одной из них плакатным пером призыв: «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперед, к нашей победе!» Когда лозунг повесили, тетя обнаружила в нем опечатку и потребовала, чтобы я сам ее нашел.
– Мне отсюда не видно, – сказал я.
До лозунга было метров семь.
– Не выдумывай! – возмутилась тетя.
– Мне правда не видно.
Тетя испугалась. Она решила, что я слепну, и повела меня к окулисту.
– Ерунда! – сказала врачиха, осмотрев меня. – Это от недоедания. Нужны мясо, масло, яйца, сахар, витамины – и все восстановится.
Потом действительно все восстановилось. Первые очки мне понадобились в 47 лет.
К чему я вспомнил этот эпизод? К тому, что теперь мы тоже живем трудно, но все же легче, чем во время войны. А сколько сейчас нытья, стенаний, проклятий, злобы невысказанной! Потому что не знаем мы, ради чего должны страдать. Тогда нытья не было, а было всеобщее молчаливое подвижничество во имя великой цели. Говорят, Бог тогда Бог, когда он в человеке. Я, атеист, могу сегодня сказать с уверенностью: я знаю, что это такое. Я знаю, что в годы моего детства во мне был Бог, он был в моих друзьях, во взрослых, окружавших меня. Люди той поры были добры, отзывчивы, подельчивы, сострадательны, порядочны, благородны даже. В основной своей массе, конечно. А ведь большинство из них не верило ни в Бога, ни в черта. Что же произошло с нами теперь? А теперь в нас нет Бога, хоть и звоним мы во все колокола, крестами увешались, стоим со свечой во храме, стараясь придать оскотинившимся нашим физиономиям выражение благолепия. Бог ушел от нас, а заменил его, вопреки заветам Иисусовым, другой кумир – золотой телец. Алчность сделалась нашим Господом. Хищная жадность выжгла Бога из наших душ. Кто же будет тем святым, пусть даже безумным, как большинство святых, который благочестивой мольбой своей вернет нам нашего оскорбленного Бога, а тот будет настолько великодушен, что простит нам все ужасные прегрешения наши и снова зажжет свет веры в наших холодных опустошенных сердцах?
Передвигать на карте флажки, маркирующие линию фронта, поручили мне. В конце апреля 1945 года я воткнул один из флажков в кружочек, у которого чернела жирная надпись: «Берлин». Воткнул и торжественно провозгласил под одобрительные крики моих сверстников: «Фашистскому зверю закрыты дороги, его мы прикончим в берлинской берлоге!» Второго мая ненавидимый всем миром последний оплот фашизма пал. Третий рейх издыхал в конвульсиях. По случаю капитуляции Берлина я совершил прыжок с крутой черепичной крыши нашего дома и при этом сильно повредил руку, за что тетя Вера впервые в жизни поколотила меня.
