День Победы запомнился мне как день всеобщего светлого и горького счастья. Вторым днем всеобщего счастья был день полета Гагарина. Третьего такого дня на моем веку не было и, боюсь, не будет. Мне жаль молодых. Они не видели и не увидят своей Родины в час ее триумфа.
Жарким июльским днем на нашей улице появился немолодой солдат в обмотках, в пилотке, со скаткой шинели через плечо. За спиной у него висел вещмешок, в руке он нес обшарпанный чемоданчик. Солдат был усталый, припорошенный пылью. Он вошел в школьную калитку и направился к нашему дому. «Тетя Вера! – заорал я. – Наш дядя Коля вернулся!» Тетя выбежала на крыльцо и стала медленно спускаться навстречу мужу. Дядя обнял ее, потрепал меня по голове, тяжело вздохнул и, сбросив вещмешок, сел на лавочку у дома. На его погонах краснели лычки старшего сержанта…
После войны мы несколько лет мыкались по Северному Кавказу в поисках лучшей жизни и, наконец, бросили якорь на кубанской земле, в станице Удобной. Здесь тете Вере суждено было прожить более тридцати лет. Здесь она умерла и здесь похоронена.
Я жил в Удобной всего два года. В дальнейшем бывал там лишь наездами. Но это место на Земле стало моей любовью. Удобная, в то время один из райцентров Краснодарского края, протянулась десятикилометровой полосой вдоль неширокого быстрого Урупа – притока Кубани. Северная ее часть рассыпалась по степи, южная – втягивается в лесистую долину реки, бегущей меж невысоких, но крутых гор. Здесь благодатный мягкий климат, плодороднейшая почва, роскошные сады, чистейшая родниковая вода, самые крупные на Кавказе звезды и самый дешевый в стране рынок. И хотя до ближайшей железнодорожной станции – Армавира отсюда более ста километров, Удобная – станица отнюдь не дикая. Тут задолго до революции открыли казачью гимназию. Я бы сказал, что здесь сложилось некое подобие своей культурной традиции. Народ в Удобной живет надежный, основательный, знающий себе цену. Это очень здоровый духом и телом и очень работящий народ. Как-то я, наблюдая за издерганными, непредсказуемыми, хамоватыми столичными подростками, подумал: «А ведь у меня не было трудного, переломного возраста. Не было его и у моих школьных товарищей. Спасибо за это Удобной и другим сельским поселениям, где проходили наше детство и отрочество, где начиналась наша юность. Нас миновало все дурное, потому что росли мы на земле, на природе».
С последними учителями мне повезло. Удобненская средняя школа была укомплектована квалифицированными кадрами. Должен заметить, что почти все мои последние учителя, помимо профессионализма, обладали еще одним ценнейшим качеством – они были порядочными, высоконравственными людьми.
Я кратко расскажу о трех моих учителях.
Словесник Михаил Калинович Журавель был суховатым пожилым человеком. Образование получил до революции. Русский язык любил больше русской литературы. Терпеть не мог Маяковского. Любовь к Маяковскому у меня от тети Веры. Он давал нам длиннющие диктанты из Толстого, Чехова, Тургенева. Потом, принеся испещренные красными пометками тетради, дотошно разбирал с нами каждое слово, каждую фразу, каждый знак препинания. Мы спорили с классиками, и иногда наш учитель соглашался с нами: вот, дескать, Толстой мог бы и не ставить здесь запятой, а тут вместо тире ему лучше было бы поставить двоеточие. В конце концов, Толстой всего лишь недоучившийся студент Казанского университета, шутил он. А уж у Лермонтова мы столько ошибок находили! В фотокопиях рукописей, конечно. Меня Михаил Калинович не любил. Видимо, из-за излишней эмоциональности. Он больше любил Генку Бондаренко, умного, въедливого, строгого аналитика. Но если мое сочинение было лучше Генкиного, он ко мне и обращался: «Ну, вставай сегодня ты, читай свой опус, пускай другие учатся». На мою выпускную работу он написал восторженную рецензию. Половина моей золотой медали от него.
Математику Георгию Елисеевичу Гладченко было года 43–44. Образование он получил в советском вузе. Предмет свой преподавал легко и увлекательно. Меня считал математически одаренным человеком и очень обиделся, когда узнал о моем намерении стать филологом. Так обиделся, что начал относиться ко мне с подчеркнутой холодностью. Меня это несколько шокировало, и вот однажды, через семь лет после окончания школы, я, прихватив с собой пару бутылок и друга, с которым вместе приехал на побывку в Удобную, отправился к Георгию Елисеевичу в гости, чтобы потолковать с ним по душам. Он нам очень обрадовался и, когда мы выпили по три рюмки, вдруг предложил: «Хотите, расскажу, как воевал?»
Война началась для него осенью 1941 года в Крыму. А в июле следующего года, когда их батарея выпустила последний снаряд, когда была брошена последняя граната и кончились патроны, его в числе немногих оставшихся в живых взяли в плен. Это случилось за день до падения Севастополя. Потом были лагеря и многочисленные попытки побега. Его травили собаками, ловили, нещадно били и снова водворяли за колючую проволоку. В конце концов, одна из попыток удалась. Его прятали украинские крестьяне, передавая из рук в руки. На Украине дождался наших. Фильтровали его долго. Он спасся от своих тем, что запомнил все фамилии и адреса людей, оказавших ему помощь. Затем снова фронт и как самое яркое воспоминание – штурм Одессы. Перед штурмом написал заявление о приеме в партию. Чудом остался жив. Пришел за партбилетом, а парторг ему и говорит: «Вот если бы ты погиб, мы считали бы тебя коммунистом. А так – живи беспартийным, в плену находился». Были еще другие штурмы. Было освобождение Европы, на груди не осталось свободного места для наград, а в партию его не принимали… Давно была выпита водка, давно мы протрезвели, а Георгий Елисеевич все рассказывал, смахивая слезы со щек. Мы ушли от него на рассвете. По дороге друг сказал мне: «Он коммунист в большей степени, чем все партийцы, каких я знаю». Вторая половина моей золотой медали от Георгия Елисеевича.
Учительница немецкого языка Таисия Даниловна Трофимовская в коллективе учителей была старше всех. Дочь богатого казачьего офицера, она получила образование в Швейцарии. До войны преподавала немецкий язык в Краснодарском пединституте. У нее были два сына. Оба, находясь на фронте, попали в плен и служили то ли у Власова, то ли еще в каких-то немецких формированиях. После войны каждый получил солидный срок. Ее выдворили из Краснодара, а самый дальний в крае район был Удобненский. Таисия Даниловна терпеливо ждала сыновей и дождалась, но нескоро. Когда я окончил университет, они еще досиживали. Со скудной учительской зарплаты она регулярно собирала и отправляла им посылки. У Таисии Даниловны был очень сильный характер. Никто не видел ее в минуты слабости. Держалась она независимо. Ходила, не горбясь, не шаркая ногами, хотя ей давно было пора на пенсию. Предмет свой заставила уважать и сделала чуть ли не главным в школе. Когда она, высокая, прямая, в неизменном черном платье, в затемненных очках с чудовищной диоптрией, входила в класс, мы замирали в священном трепете. Я привык быть круглым отличником, но Таисия Даниловна ставила мне «двойку» за «двойкой», нимало не интересуясь тем, что там я представляю из себя как личность. Ее предмета я не знал и на «кол», ибо до нее немецкому языку меня учили сплошные проходимцы. Ее предмета нельзя было одолеть нахрапом, способностями, безбрежной эрудицией. Здесь нужны были труд, труд и еще раз труд. Когда накануне нового, 1950 года, Таисия Даниловна, выставляя четвертные оценки в классный журнал, подошла к моей фамилии и уже готовилась с легкой душой вкатить мне заслуженный «неуд», кто-то из моих доброжелателей пробасил с задней парты на кубанском наречии:
