В этот день я узнал, что являюсь бракованным не только из-за отца (а о нем Ухалов ничего не знал), но и из-за того, что побывал под немцем. Мне это показалось диким и нелепым. Только придя на работу в контрразведку, я стал относиться с долей понимания к графе о пребывании на оккупированной территории. Дело в том, что абвер и другие спецслужбы рейха оставили на нашей земле густую сеть агентуры, исчисляемой тысячами человек. После разгрома Германии большая часть досье на этих агентов попала в руки американцев. С некоторыми американцы впоследствии восстановили связь. Мне неизвестны случаи, когда кто-либо из этих агентов завербовал своих детей для работы на американскую разведку. Но мне известен факт, когда наш агент из числа западных немцев, побывавший в советском плену, завербовал для работы на нас своего сына, родившегося после войны. Вот что бывает на свете. Однако я считаю, что подобные единичные случаи не давали нашим властям основания относиться с долей подозрительности ко всем без исключения своим гражданам, побывавшим в оккупированных немцами областях.
Я последовал совету Ухалова, поехал в Ростов и за полчаса устроился там на отделение романо-германской филологии местного университета имени В. М. Молотова. Впрочем, моя ростовская alma mater не была совсем уж провинциальной. В прошлом она звалась Варшавским университетом. Ее эвакуировали в Ростов во время Первой мировой войны. На старинных книгах нашей научной библиотеки стояли большие четкие печати-экслибрисы: «Императорский Варшавский университет». Почему я решил стать филологом-германистом? Да потому что в Ростове не было факультета журналистики, а изучение западной филологии представлялось мне тоже делом солидным и увлекательным. Естественно, тут не обошлось без влияния Таисии Даниловны.
Генку, как и меня, турнули из МГУ. К чему придрались, не помню. Он поступил в Новочеркасский политехнический институт. Его специальностью стали котлы и трубы.
В конце августа я приехал в Ростов в сопровождении дяди Николая Ильича, который хорошо знал этот город и быстро нашел для меня неплохую квартиру в десяти минутах ходьбы от университета. Собственно, это была и не квартира, а койка в комнате, где жили еще два студента и два сына хозяев, отделенные от нас ширмой. Проводив дядю на вокзал, я вернулся в свое новое жилище, погасил свет, открыл окно, выходившее прямо на трамвайную остановку у пересечения улицы Горького с проспектом Чехова, и уселся на подоконник. Смеркалось. Внизу звенели трамваи, шумела вечерняя толпа, народ валил с работы по домам, мороженщица громко предлагала свой товар, три пузача у пивного киоска не спеша наполнялись пивом и заедали его огромными красными раками. Начиналась моя самостоятельная, совершенно взрослая жизнь. А история тем временем продолжала крутить свое колесо. Доживал последние месяцы Сталин, полыхала кровавая, казавшаяся бесконечной Корейская война, полыхала объявленная Черчиллем холодная война, тоже казавшаяся бесконечной, готовили к испытанию первую водородную бомбу, готовили к пуску первую атомную электростанцию, готовили к открытию Волго-Донской канал, первую великую стройку коммунизма, катил тележку с рудой гулаговский зек и пел серебряным ангельским тенором Лемешев:
Светит солнышко на небе ясное,
Цветут сады, шумят поля.
Россия вольная, страна прекрасная,
Советский край, моя земля!
Ростов начала 50-х годов был городом, еще не вполне оправившимся от последствий войны. Зияли черными глазницами окон обгоревшие коробки Дома Советов, театра, гостиницы «Ростов» и некоторых других монументальных зданий. Но главную улицу – красавицу Садовую, а по-новому – улицу Энгельса, к тому времени уже привели в порядок. Садовая, застроенная еще до революции большими каменными домами с массой милых архитектурных излишеств, производила нарядное, праздничное впечатление, а наш университет был одним из ее любимых украшений. В Ростове насчитывалось тогда семь крупных вузов и около тридцати техникумов, поэтому был он городом молодым, шумным, веселым. Таким его видели в 30-е годы тетя Вера и ее муж. Функционировали в Ростове драматический театр с очень неплохой труппой, театр музыкальной комедии, ТЮЗ, филармония, цирк и масса кинотеатров как стационарных, так и открытых, летних. Часто наведывались эстрадные знаменитости из столицы. Словом, жизнь тут протекала совсем нескучно. С харчами проблем тогда не было. Проблемы возникали с деньгами. Стипендия на первом курсе составляла сумму весьма скромную – 225 рублей, повышенная – 275 (по нынешним деньгам это примерно 800 и 1000). К последнему курсу она возрастала до 325 и 375 рублей. Тетя с дядей по мере возможности помогали мне: одежду покупали, квартиру оплачивали, да и на питание подбрасывали. И если я когда-нибудь ходил голодный, так это по причине собственной безалаберности. Обед в студенческой или рабочей столовке стоил 4–5 рублей, еще столько же уходило на завтрак и ужин. Во время перемен к университету подтягивались лоточницы с горячими пирожками. Этими дешевыми пирожками с мясом или печенкой можно было отлично заморить червячка. Получалось так, что тогдашний студент ел мясо несколько раз в день. Интересно, сколько раз в день кушает мясо теперешний средний работающий гражданин свободной России? О студентах я уже молчу. К сказанному хочу добавить, что мы, как и все люди, отмечали праздники и дни рождения далеко не за нищенским столом. Может быть, зря я начал с хлеба насущного? Но, будучи марксистом, по-другому не могу. Ведь не случайно Энгельс в слове на могиле Маркса сказал, что человек, прежде чем заниматься политикой, искусством или наукой, должен есть, одеваться и иметь крышу над головой. В открытии этой простой истины и заключается величие Маркса.
Первого сентября 1951 года начались мои студенческие будни. Должен сказать, что программа романо-германского отделения была весьма и весьма насыщенной. Помимо двух современных и одного древнего языка – латыни, нам предстояло изучать на всю катушку как зарубежную, так и русскую литературу, а кроме того, целый букет общественных наук. Были еще русский язык, история зарубежная и отечественная, языкознание, педагогика и разные спецкурсы. Занимались по восемь часов в день, а потом надо было еще готовиться к семинарам и практическим занятиям следующего дня. Дисциплина была строгая. За несколько пропущенных без уважительных причин занятий, даже за несколько опозданий, могли исключить из университета. Стипендию платили только тем, кто учился на «хорошо» и «отлично». Многие наши девицы этого напряжения не выдержали и разбежались по различным пединститутам. На первый курс нашей немецко-английской группы пришли 19 человек. Дипломы получили 11. Ребят еще донимала военная подготовка, которая велась по программе артиллерийского офицерского училища.
Я рассказал, чему нас учили. Но ведь нельзя обойти вниманием и тех, кто нас учил. Сейчас Ростовский университет – один из авторитетнейших вузов страны. Но и тогда в нем были неплохие профессорско-преподавательские кадры. Кафедрой немецкого языка заведовал доцент Шпарлинский. Он читал теоретические курсы. Лет ему было много. «Знаете, коллеги, я учился в Цюрихе, – говаривал он в минуты ностальгии. – Я занимался в одной библиотеке с Лениным. Наши столы стояли рядом. Если бы я знал, кем станет Ленин, я бы с ним обязательно сблизился». Для чего Шпарлинскому надо было сближаться с Лениным, не ведали ни он, ни мы. Практические занятия по немецкому языку вел А. А. Гердт, в будущем известный профессор-германист. В течение некоторого времени языку учила нас Е. Е. Щемелева, в прошлом переводчица на Нюрнбергском процессе, а в будущем профессор Института им. М. Тореза. Прекрасную память о себе оставили профессор Г. С. Петелин, читавший курс зарубежной литературы XIX–XX веков, и Ф. А. Чапчахов, специалист по литературе советского периода. Последний стал известным критиком и многолетним членом редколлегии «Литературной газеты». Были среди преподавателей, как водится, и комические персонажи, такие, как профессор Немировский, крупный специалист в области языкознания, и латинист Сурин. Эти замечательные добрые старики, осколки далеких прошлых времен, чувствовали себя потерянными в современной круговерти. О первом студенты старших курсов рассказывали, что после выхода в свет работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» он собрал пятикурсников и, поднявшись за кафедру, произнес краткую и трагическую речь: «Товарищи! Все, чему я учил вас пять лет, оказалось ложью». И зачитал вслух брошюру вождя. Второй жутко боялся чекистов. Он то и дело предупреждал нас: «Осторожно, осторожно, вас же из пуговки могут сфотографировать!» Преподавателя основ марксизма-ленинизма Дьяченко ждали, как ждут в цирке любимого клоуна. У Дьяченко, партийного номенклатурщика с огромным стажем практической работы, было о чем вспомнить. «Приехал я в 1925 году в Москву, – рассказывал он. – Подходит ко мне Лев Давидович Троцкий, руку пожимает. А я беру его руку и чувствую, что она липкая, скользкая. Не наш человек, думаю, не наш!» Или о коллективизации: «Как стал я станичных баб насчет колхоза агитировать, они меня ведрами, ведрами. Избили до полусмерти. А убежать я от них не смог. Уже тогда полный был». Но подлинный апофеоз наступал, когда Дьяченко, налившись кровью, бросался в атаку на философов-агностиков Юма и Беркли. «Эти подлые апологеты буржуазии, – кричал он, – утверждают, что мир есть всего лишь комплекс наших ощущений и существует лишь до тех пор, пока существуем мы. Исчезли мы – исчез мир. Но посмотрите, что получается! – Тут Дьяченко прятался за кафедру. – Разве вы перестали существовать от того, что исчез я? Разве перестал существовать я от того, что вы меня не видите?» – «Нет!» – орали мы, плача от смеха. Дьяченко возникал из-за кафедры, победно улыбаясь и вытирая лицо платком. Юм и Беркли были повержены, развеяны в прах. Впрочем, диамат, истмат и история философии читались у нас на достаточно хорошем уровне. А на пятом курсе нам просто повезло. Мы прослушали несколько лекций по современной философии в исполнении нашего нового ректора Юрия Андреевича Жданова. Да, да, это был сын того самого Жданова, крупнейшего партийного идеолога сталинской эры, это был второй муж Аллилуевой и, следовательно, зять самого Сталина, это был будущий академик, блестящий ученый и при всем при этом хороший человек. Вот когда Жданов читал лекции, то я не однажды слышал звук полета мухи в большом, переполненном студентами зале. От Жданова я впервые узнал правду о генетике, кибернетике и многих других интересных вещах.
