По дороге из «Националя» на Лубянку я встретил одного старого знакомого по совместной работе в ГДР. Тот дал мне телефон П. С. Ваганова, тоже хорошего знакомого по той же ГДР. Ваганов теперь работал в ЦК, в отделе административных и хозяйственных органов, то есть курировал КГБ. Я решил проявить нахальство и обратиться к Ваганову с просьбой помочь мне перебраться в разведку. Должен сказать, что человек, вкусивший однажды работы в разведке, будет стремиться вернуться к ней всю жизнь. Позвонил. Ваганов отреагировал на мою просьбу положительно. Он, не кладя трубки, связался по другому телефону с начальником управления кадров КГБ генералом Пирожковым, и тот пообещал ему в течение месяца перевести меня в ПСУ. Ваганов стал потом одним из руководителей МВД СССР, дослужился до генерал-лейтенанта. Я его часто вспоминаю добрым словом. И сейчас вспомню: спасибо этому человеку за умение разбираться в людях и отзывчивость.
Итак, когда я вышел из телефонной будки у Большого театра, участь моя была уже решена. Это случилось 22 апреля 1970 года, в день столетней годовщины рождения В. И. Ленина. Шел холодный проливной дождь. Знамена и транспаранты, пропитавшиеся водой, казались черными. С Красной площади доносился гул многотысячного молодежного митинга. Быстро решив на Лубянке все служебные вопросы и получив там билет на завтрашний авиарейс до Грозного, я отправился в «Пекин», где в последние годы всегда находил пристанище.
На следующее утро заказанное такси увезло меня во Внуковский аэропорт. После промежуточной посадки в Ростове я заметил, что один из правых моторов сильно дымит. Из моего хвостового отсека хорошо была видна правая плоскость. Неожиданно наш АН-10 сделал разворот и повернул назад, к Ростову. Первой подняла панику стюардесса. Она ворвалась в салон и крикнула сквозь плач: «Горим! Пристегнитесь! Будем садиться в степь!» Начался переполох. Заревели бабы я детишки. Самолет стал быстро снижаться. Он почти падал. Вцепившись в подлокотники кресла, я всматривался в знакомые кварталы стремительно улетающего назад Ростова и думал: будет некая закономерность в том, что я найду здесь свои конец. Все обошлось благополучно. Нас посадили около аэропорта, мотор загасили пожарные машины, а нам предложили другой, более современный лайнер. Мало кто согласился лететь. Большинство пассажиров решило ехать дальше поездом. Я же подумал, что согласно теории вероятности сегодня уже не погибну в авиакатастрофе, и полетел. Через час меня встретили в аэропорту Грозного жена с дочуркой. Они совсем изнервничались из-за опоздания самолета.
Прошло несколько недель, и я, простившись с коллегами, уехал в Москву. Семья пока оставалась в Грозном. Все мы знали, что в Москве главное вовсе не работа, а жилье и прописка. С этим, последним, нам придется повозиться года полтора. Мы сожжем миллионы нервных клеток, пока столичная милиция влепит в наши паспорта прописочные штампы и тем самым, наконец, позволит нам считать себя москвичами.
Временное жилье мне помогли найти родственники жены, проживавшие в Москве. Это был чуланчик при кухне. Такие чуланчики с оконцем сооружались для домработниц или кухарок в руководящих домах еще до войны. Мой дом как раз таким и был. Он стоял на Крымском валу почти против входа в ЦПКиО им. М. Горького. Стоит там и сейчас. Хозяйку мою звали тетя Шура. Она была вдовой профессора и дочерью екатеринославского ювелира. Видела живого Махно.
– Жид? – спросили махновцы ее отца.
– Ювелир, – ответил тот и тем спасся.
Тетя Шура оказалась свойской бабой без комплексов и выпендрежей. Она брала с меня 180 рублей в месяц за постой с питанием, так что от моей трехсотрублевой зарплаты еще оставалась кое-какая толика.
Начался долгий процесс моего оформления в Центральный аппарат разведки, святая святых КГБ. Меня определили во вновь создаваемое подразделение – управление «И», которое должна было заняться разработкой автоматизированной системы управления разведкой (АСУ ПГУ). Это была первая попытка внедрения достижений кибернетики в деятельность советской разведки. Западные спецслужбы к тому времени уже намного опередили нас в этом отношении. Само собой, разработка большой системы должна была начаться с создания малых подсистем. К моменту моего прибытия одна из таких подсистем уже функционировала. Вот я и попал в группу, обслуживающую эту подсистему. Тут в закодированном виде ставились на учет все оперативные контакты разведки. Затем данные о таких контактах набивались на перфокарты, и массив для обработки на счетно-перфорационной машине, именуемой в быту «трясучкой», был готов. ЭВМ приобрели в том же году, однако требовалось время, чтобы укомплектовать кадры для ее обслуживания и подготовить информацию для ввода в нее. Первоначально работа на «трясучке» велась с ужасающими нарушениями элементарных правил конспирации. Вольнонаемные девчонки на руках таскали ящики с перфокартами в другое здание, где стояла «трясучка», и таким же путем возвращали их назад. При желании отнять у них эти ящики на улице ничего не стоило. Вся наша подсистема хранилась в сейфе с наборным замком. Шифр знали мой начальник и я. Однажды начальник ушел в отпуск, а я заболел. Руководству понадобилось залезть в сейф. Ко мне домой был послан вольнонаемный лаборант Дима, только что демобилизованный из армии. По записке руководства я сообщил ему шифр. Дима вернулся на работу, недолго думая, вскрыл сейф и стал доставать из него дела. За этим занятием его и застал начальник отдела Борис Владимирович.
– И ты все это видел? – трагическим голосом спросил наш шеф. – Ты видел всю агентуру советской разведки?
– Она же закодирована, – лепетал Дима.
– Да! Но кодовые таблицы лежат рядом!
В общем, этот инцидент для общего спокойствия решили замять, а лаборант Дима и по сей день служит в разведке. Он достиг высоких должностей, заматерел и давно учит молодежь элементарным правилам конспирации.
В конце 1971 года мы с женой получили, наконец, квартиру – трехкомнатный кооператив неподалеку от метро «Каховская». Это было почти счастье. В декабре я перевез свой скарб из Грозного, а в январе приехала дочка, которая после нашего возвращения из ГДР жила у дедушки с бабушкой. Теперь вся семья была в сборе. Началась новая, нормальная человеческая жизнь. И тут в который раз в моей судьбе возник опять незаметный человечек-кадровик и сказал, спокойно улыбаясь: «Собирайся! Поедешь снова в Германию. На пять лет».
На этот раз подготовка к загранкомандировке велась более квалифицированно. Нас заставали прослушать месячный курс лекций о стране командирования и об оперативной обстановке в ней. А чтоб мы шибче любили Родину, кадровик водил нас в Мавзолей, в Музей-квартиру Ленина, в Грановитую палату, в Алмазный фонд и еще куда-то. Не будь его, мы с женой никогда не увидели бы короны Российской империи со всеми пятью тысячами бриллиантов, ни пудовых слитков золота и платины, ни алмазов «Шах» и «Орлов». В квартире Ленина нас поразили обилие книг и простота обстановки, а также утюг, который разогревался древесными угольями. Жена сказала, что если бы я купил ей такую мебель, то она выставила бы меня из дома.
А уж совсем накануне отъезда знакомая врачиха-косметолог достала нам билеты на капустник в Дом литератора. Литераторы в тот день совместно с актерами Большого и других театров ставили «Севильского цирюльника». Но что это был за «Цирюльник»! Альмавиву пел Козловский, Фигаро – какой-то актер из театра Станиславского и Немировича-Данченко, доктора Бартоло играл Павел Антокольский, Розиной была Белла Ахмадулина. Вообще-то она была всем: и Россини, и Бомарше, и сама собой. Стихи, прочитанные ею, были превосходны. Понравился нам также писательский кабачок и стены его, покрытые автографами знаменитостей. А стоял ли ты, дорогой читатель, в очереди за водкой впереди Владимира Солоухина? Я думаю, что если и стоял, то только позади него. Когда публика начала расходиться, Козловский, стоя на верху парадной лестницы, в полный голос исполнил: «Я встретил вас…» Вот это и было нашим подлинным прощаньем с Родиной. На другой день поезд увез нас в Берлин.
