Ле Зуан был маленьким старым человеком. Зато промеж нас посадили молоденьких вьетнамочек, похожих на прекрасные тропические цветы. Это сравнение я, кажется, своровал у Грэхема Грина, но лучше о вьетнамках сказать нельзя. Правда, вступать с ними в контакт они никак не хотели. Только улыбались и кивали головками. Официанты подавали какие-то непонятные вьетнамские блюда: рачков, мелкую рыбешку, части неизвестных моллюсков. Мы до них почти не дотрагивались. Выпили по стопке рисовой водки – сакэ. Кто-то из наших генералов преподнес Ле Зуану сувенир – маленькую латунную копию танка Т-54. Вьетнамский лидер отнесся к подарку очень серьезно. Он взял танк, погладил маленькой смуглой рукой холодный металл, поднялся и произнес тост: «Товарищи! Я предлагаю выпить за советский танк Т-54, который 30 апреля 1975 года, проломив ворота президентского дворца в Сайгоне, поставил точку в одной из самых кровопролитных и жестоких войн, какие когда-либо знала история». Все выпили в почтительном молчании.
После приема секретарь галльского горкома СЕПГ Фриц Эвельт повел меня на кухню. Там мы съели по огромному куску жареного мяса и запили его добрым пивом.
Ле Зуан давно умер. В конце 80-х годов я ездил на работу по улице его имени. Это в Ясеневе. Там, где кинотеатр «Ханой».
Конец моей второй загранкомандировки ознаменовался XXII чемпионатом Европы по боксу, проводившимся в галльском Дворце спорта. Мы пошли посмотреть финальные бои вместе с коллегой из разведгруппы Юрием Катарановым. Это был триумф Советского Союза. Большинство поединков выиграли наши спортсмены. Гимн наш то и дело звучал под сводами зала. Однако в самом конце произошла накладка. Западногерманский боксер послал в нокдаун нашего тяжеловеса (кажется, это был Горстков). Правительство ГДР ушло за кулисы, чтобы не вставать при исполнении гимна ФРГ. Наш тренер подошел к лежавшему на ринге боксеру, над которым рефери отсчитывал последние секунды, и сказал ласково: «Ну чего ты лежишь? Вставай!» Тот встал и нокаутировал немца. Что тут творилось! Звуки советского гимна потонули в грохоте овации. Мы с Юрием вышли из Дворца спорта очень довольные, купили по сувенирной пивной кружке с эмблемой чемпионата и решили зайти в любимый подвальчик, чтобы выпить в честь нашей победы. Хозяин кабачка хорошо знал нас, но свободного столика у него не оказалось, и он предложил нам сесть за большой круглый стол в центре зала, где пировали студенты и студентки университета. Их было человек пять. Мы вежливо поздоровались, постучали костяшками пальцев по краю стола в знак наших благих намерении, заняли свои места, заказали выпивку и закуску и завели вполголоса беседу о чемпионате на русском языке. И вдруг одна из девушек брякнула такое, что мне лично за все время моего пребывания в ГДР никогда не говорили.
– Я ненавижу русский язык и русских, – сказала она.
– Будьте добры, объясните причину вашей ненависти, – попросил я ее, переходя на немецкий язык. – Может быть, русские обидели вас или кого-либо из членов вашей семьи?
Девица испугалась. Она не думала, что мы свободно владеем ее родным языком и сразу же среагируем на оскорбительное высказывание, допущенное ею. Кроме того, она прекрасно знала, что в ГДР за оскорбление любых союзников положен срок. Я успокоил ее. Сказал, что просто хочу разобраться в данном конкретном инциденте. Мне это, дескать, интересно как журналисту. Студентка успокоилась и рассказала, что в университете из нее готовят учительницу русского и немецкого языков, а она никак не может осилить русских падежных окончаний, в чем и кроется главная причина ее ненависти к русскому языку. Что же касается самих русских, то представление о них у нее сложилось от общения с солдатами строительного батальона, который дислоцируется в ее родном местечке. Кстати, в таких батальонах большинство, как правило, составляли представители не русской национальности, а различных нацменьшинств.
Немецкое население за тридцать лет общении с нами привыкло к советским людям, и отношение его к старшему брату было лояльным, часто даже доброжелательным. Если бы не пьяные дебоши и другие выходки военных, то нас, возможно, и полюбили бы. Наше присутствие вносило в жизнь восточного немца элемент уверенности, стабильности, он чувствовал себя причастным, хоть к темной и не совсем понятной, но к огромной, несокрушимой силе. А кому не нравится быть причастным к силе?
– Что вам не понравилось в тех русских, с которыми вы имели дело? – спросил я у студентки.
– Они грубы, невежественны, неопрятны и помышляют только о сексе. Наши женщины боятся ходить мимо их объекта в темное время суток.
– Есть предложение, – сказал я. – Давайте устроим состязание. Каждый из вас будет по очереди состязаться со мной. Мы будем декламировать стихи немецких классиков. Кто первый иссякнете тот проиграет. Одних и тех же стихов не повторять. Если проиграю я, ставлю вам всем по пиву и водке. Проиграет кто-либо из вас, мы с моим коллегой получаем то же самое. Вы ведь, кажется, германисты. Вам карты в руки.
Студентам мое предложение понравилось.
– Сегодня мы уползем отсюда на четвереньках, – предположил кто-то из них.
– Боюсь, что вы покинете гаштету трезвые, как стеклышки, – сказал мои коллега, хорошо знавший меня.
Соревнование началось. Кажется, мне впервые в жизни пригодилось то, чему меня учили в университете. Все они быстро и дружно проиграли. Получился колоссальный конфуз. В заключение я угостил их водкой и пивом, после чего мы с видом триумфаторов покинули подвальчик. Студентка, допустившая недружественный выпад против русского языка и русских извинилась передо мной за свою дурость более десятка раз. А кто во все это не верит, пусть спросит Юру Катаранова. Он сейчас на пенсии, живет-здравствует в Тамбове. Там его все знают. Адрес и телефон могу дать…
В конце лета 1977 года я вернулся на родину, отгулял отпуск, а в сентябре вышел на работу. Это было мое родное управление «И» ПГУ. Когда я уезжал в последнюю командировку, вся советская разведка размещалась на двух этажах комплекса зданий КГБ на Лубянке. Там было тесно. Каждый мог в любой момент столкнуться в коридоре с начальником разведки Александром Михайловичем Сахаровским или даже с кем-либо из первых замов самого Андропова. Теперь в одном из подмосковных лесов возник целый городок, хозяином которого стала разведка. Все тут было новое, красивое, модерновое, на работу нас возили служебными автобусами, которые ждали по утрам у конечных станций метро. Увозили в город тоже автобусами.
В создании и развитии советского разведывательного комплекса большую роль сыграл начальник ПГУ В. А. Крючков. Он в 70-80-е годы довольно часто навещал Представительство КГБ в ГДР и всякий раз выступал перед оперсоставом с сообщениями об оперативной обстановке в мире и в Союзе. Крючкова я часто слушал и в периоды моей работы в Центральном аппарате разведки. Должен сказать, что он производил впечатление думающего, осторожного, осмотрительного, тщательно взвешивающего каждое слово человека. У него был острый глубокий ум аналитика. Казалось, Крючков на опрометчивый поступок неспособен. Я не могу понять, как он мог оказаться в центре плохо подготовленного, обреченного на провал заговора, который к тому же претворялся в жизнь на крайне низком профессиональном уровне. В течение всего путча у меня было такое впечатление, что какая-то мощная сила парализует любые инициативы его организаторов. А руки Крючкова там вообще не ощущалось. Крючков располагал в тот момент такими человеческими ресурсами и средствами, которые могли в считаные минуты развеять в прах все, что собралось вокруг Белого дома, и все, что находилось внутри него.
