Вообще, к биографической части любого исследования я, откровенно говоря, еще со школы относилась скептически. Признавала право каждого индивидуума на свободную, не разбираемую другими на запчасти, личную жизнь. Нечестно было ковырять и обнажать до костей бесчисленные романы поэтов, писателей, художников и музыкантов (за что им такое наказание?) да еще и обсуждать на страницах статей, учебников, диссертаций их жизненные неурядицы, странности и черты. Сдались всему миру их матери, любовницы и несчастные жены. К чему? Все уже сказано. Читайте, смотрите, слушайте и воспринимайте их творения так, как понимаете вы. Пропускайте через собственное «я» – и точка.
Но Аполлинер, как показалось мне с самого начала, не прятался подобно многим другим за вымыслом. Он с готовностью приправлял свои художественные произведения кусочками и кусищами собственной биографии. Он так прочно впечатал, вбил, вонзил в каждую страницу свое исключительное «Я», что оно как стержень держало на себе всю концепцию. Так что от личности было не уйти. Я мысленно принесла глубочайшие извинения бессмертному, в этом у меня сомнений не было, духу Вильгельма Костровицкого и приступила. Пришлось оправдываться тем, что я отнюдь не собираюсь самостоятельно копаться в так называемом «грязном белье». Все уже задолго до меня откопали, рассмотрели и разложили по стопкам. Осталось тактично и выборочно презентовать то, что имеет непосредственное отношение к делу.
Прежде всего хотелось показать, что Гийом Аполлинер был натурой сложной и неоднозначной. В нем, это признавали и современники, и многочисленные исследователи, говорила буйная смесь противоположностей: веселости и меланхолии, чувственности и тирании, наивности и острого ума, внутренней чистоты и показного свинства. Кстати, весьма свойственная характеристика для многих французских поэтов.
Перелопатив предварительно не один вариант биографии Аполлинера – причем зарубежные исследователи выступали более «откровенно» и были более жадными до интимных подробностей, – я обнаружила многочисленные обвинения в адрес матери поэта, Анжелики Костровицкой. Какой только ее не называли – деспотичной, взбалмошной, капризной, фривольной. Чего она только не вытворяла – играла в казино, ввязывалась в авантюры, меняла мужчин, отравляла жизнь собственным сыновьям. Мне даже обидно стало за женщину, которая подарила миру гения и которую теперь принято было поносить на каждом углу. Ведь, что ни говори, а если б не ее неординарность и этот самый «деспотизм», Вильгельм Костровицкий никогда не стал бы Аполлинером. Я тяжело вздохнула, подумав о собственных родителях. Как знать, если бы моя мама оказалась более сдержанной в своих эмоциях и не попрекала бы меня всем, чем можно, лет так с пятнадцати, может, и я бы не страдала муками души, не была бы так привязана к литературе. Не стремилась бы отказаться от внешнего мира, охотно меняя его на мир писательских фантазий. Не захотела бы уйти внутрь себя, чтобы там осознать, переварить смысл сказанного и изобрести для себя достойную ценность бытия. Мысленно я вернулась к Аполлинеру. Ну и пусть тяжелое детство, искалеченная душа и разбитое сердце. Как ни крути, а за все в этой жизни приходится платить. И никогда цена не бывает скромной – только соответственной дару. Зато Аполлинер оказался заражен непреодолимой потребностью скармливать миру свои обостренные чувства, вливать в него изощренные мысли одну за другой, подмешивая их в строки собственных стихов. Одним словом, мне мучительно захотелось оставить в покое мадам Костровицкую и не мыть ей кости в очередной, уже неизвестный по счету раз на страницах первой главы. Ну, возможно, неординарная, импульсивная, даже жестокая. Только какой бы был от нее толк, если б она оказалась праведной женщиной и вырастила двух правильных сыновей?
Дальше, следуя традиции, можно упомянуть, где учился Аполлинер, как он издавал первый рукописный журнал в лицее в Ницце.
А вот после должно было начаться то, от чего мне уже было никак не уйти. Если уж диссертация, условно говоря, о «войне полов» в творчестве Аполлинера – названия я пока так и не придумала, – то опыт его безответных, отвергнутых, несчастных любовей значение имел.
В девятнадцать лет, то есть в 1899 году, Аполлинера настигла первая, ставшая достоянием общественности, поэтическая любовь. Может, он и до этого влюблялся. Может, и раньше так же безудержно страдал. Но в то время еще не писал с такой одержимостью. А тут под воздействием нахлынувших чувств сочинил поэтический цикл, который переслал своей возлюбленной по частям, в виде писем или открыток. Мария Дюбуа, предмет его чаяний, хотя и не ответила поэту взаимностью, бережно сохранила пламенные послания поэта для истории. А потом прославилась, когда все это было издано. Так же облагодетельствовал несчастный любовник еще одну юную красотку. Линда Молина де Сильва тоже оказалась не промах. Почтовые открытки, оборотную сторону каждой из которых украшало посвященное ей стихотворение, Линда сохранила. А в 1925 году передала издателю, который и включил их в посмертную книгу «Что есть».
Дальше спокойно размышлять над планом первой главы я уже не могла – стало невозможно жалко бедного Аполлинера. Бог ты мой, ну откуда он извлек этих жутких дамочек – Линду и Марию, – которые использовали его самым наглым образом. Какое право имели эти две распоряжаться дарами человека, которому не дали ничего взамен? Как было не стыдно им выпячивать никчемных себя и прославляться на весь белый свет, давая людям возможность сколько угодно сплетничать о личной жизни Гийома Аполлинера? Ведь он-то сам не печатал этих стихов. Значит, не хотел, чтобы они стали достоянием общественности.
Смерть бедняги Аполлинера развязала руки его корыстным возлюбленным. И две ничем не примечательные женщины стали вдруг богинями, красавицами и знаменитостями. Тьфу! Вот это и называется «метать бисер перед свиньями», вот так и разбрасываются собой. Я так разозлилась, что почувствовала, как покраснели щеки, лицо стало горячим. В систему моих моральных ценностей такие вещи укладывались плохо. Мне-то всегда казалось, что ни при каких обстоятельствах не стоит оставаться в долгу. Лучше наоборот. И уж ни в коем случае нельзя опуститься до того, чтобы задолжать мертвецу.
Погруженная в свои эмоции и мысли, я чуть было не проехала нужную остановку. Пришлось торопливо пробиваться к выходу сквозь толпу и кричать водителю, чтобы он «ради бога» подождал. Выскочив из уже закрывающихся дверей, я почувствовала облегчение. Агрессия благодаря «физическим упражнениям» в автобусе почти исчезла. Я даже сама себе улыбнулась – надо же было так распаляться из-за старых, давно канувших в Лету историй. Вечно я все принимаю слишком близко к сердцу. Отряхнув смятое в автобусной давке пальто, я поспешила к дому – мысли мыслями, но нужно еще успеть покормить дочь, уложить ее спать и, если повезет, переложить недавние мысли на бумагу. К сожалению, сама по себе, от одних только размышлений, глава не материализуется. Я тяжело вздохнула и приказала себе не расслабляться. На последнее в этом учебном году заседание кафедры – 26 июня – было назначено обсуждение первой главы моей диссертации. О дате я узнала только сегодня. А в самой первой главе, по-хорошему, конь еще не валялся.
Глава 3
Два оставшихся до обсуждения месяца я писала как одержимая, не отвлекаясь на нормальную человеческую жизнь, – только работа по дому и первая глава. Ни прогулок, ни подруг, ни телевизора, ни книг, кроме тех, что нужны для диссертации. Чтобы высвободить для работы еще два часа, уговорила Славика взять для Катеньки няню – водить дочку на прогулку. Муж согласился. Оплачивать няне два часа пять раз в неделю мы вполне могли: я пообещала свести на нет свои личные расходы. Зачем мне новая обувь или одежда, если все вылазки – дай бог, два раза в месяц – в университет. Вполне можно обойтись еще студенческим гардеробом. В выходные, пользуясь тем, что Слава на работу не идет, я сидела за компьютером с утра до позднего вечера. И в особенно удачные дни выдавала по десять страниц. Конечно, это было совсем уж негуманно по отношению к мужу, ребенку и собственному организму. Последний протестовал особенно наглядно: мое лицо от отсутствия свежего воздуха постепенно приобретало сероватый оттенок, глаза сузились и отказывались открываться до конца (сказывался хронический недосып), а мозги работали только в одном направлении – Аполлинер. Аполлинер! Аполлинер!!!
