— Я сказал «участок на три пертики», — повторил хитрый крестьянин.
— Тебе никогда не удастся его выкупить, — торжественно заявил священник.
Участок, на который намекнул Амброзио, уже много лет составлял предмет вожделенной мечты самого дона Джузеппе, и теперь у него ревниво заныло сердце.
— Это почему же? — притворно удивился крестьянин, прекрасно знавший, что священник сам положил глаз на спорную землю.
— Никто не даст тебе ни гроша за табакерку, — солгал дон Джузеппе.
— Да почему же не даст? — на шее у Амброзио пугающе взбухли жилы.
— Все подумают, что ты ее украл, — заявил священник, видимо решив окончательно вывести из себя вспыльчивого Амброзио.
Лицо крестьянина стало уже совершенно лиловым, глаза налились кровью и вылезли из орбит. Никто не удивился бы, если бы в эту минуту его хватил удар.
— Я честный человек! — заорал он, обрушив кулак на стол.
— Мы-то все это знаем, — примирительно заметил дон Джузеппе, оглядываясь вокруг. — Но ведь не нам ты будешь продавать табакерку!
Амброзио перевел дух.
— Никто и не говорит, что я собираюсь ее продавать, — неожиданно буркнул он.
Наступило напряженное молчание.
— Табакерка не продается! — раздался в тишине голос обычно кроткой и молчаливой Луиджии.
— Да ты кто такая? — загремел Амброзио и вновь стукнул по столу. — И почему это она не продается?
— Потому что она принадлежит Саулине, — не повышая голоса, заявила Луиджия.
Саулина бросила на мать полный признательности взгляд. В глазах забитой, измученной жизнью женщины светилась твердая решимость.
— А ты, — сказала она дочери, — ни о чем не беспокойся. Пусть кто-нибудь посмеет отнять ее — я его убью.
Тихая Луиджия была сейчас похожа на львицу, защищающую своих котят. Становилось страшно при виде этой неистовой силы, о которой никто даже не подозревал. Все молча и почтительно проводили ее взглядами, пока она шла через кухню, держа на руках младшую дочку. Не сказав больше ни слова, Луиджия поднялась по ветхой деревянной лестнице, ведущей в «верхнюю комнату», где спала вся семья.
Саулина была благодарна матери, хотя и не сомневалась, что кто-нибудь непременно постарается отнять у нее сокровище. Неторопливым и решительным жестом она протянула руку к табакерке и накрыла ее ладонью, словно давая понять: «Это мое».
— Моя табакерка, — объявила Саулина, сделав ударение на первом слове, — будет храниться в церкви, дон Джузеппе.
Глаза у священника маслено заблестели.
— Господь просветил тебя, — одобрительно кивнул он.
— Она будет храниться на алтаре под статуей Мадонны, — уточнила Саулина, тем самым обрушив на возмечтавшего священника ушат холодной воды. — Она будет храниться в церкви, но останется моей. Я вручаю ее Мадонне, и пусть она ее хранит.
Дон Джузеппе и Амброзио подавленно умолкли. Вот хитрая бестия! Одним ловким маневром эта бродяжка вывела их из игры.
— Подзаборница! — сквозь зубы пробормотал отец.
Священник принял удар, но не сдался.
— Мадонна, — произнес он наставительно, — сумеет подсказать тебе верный путь.
По толпе пробежал шепоток одобрения.
— Девочка рассудила верно, — заметил старик в толпе.
— Будь по-твоему, — продолжал священник, — видать, сама Мадонна подсказала тебе эти слова. Но прежде всего нужно освятить сей нечестивый предмет, доставшийся тебе от еретика.
Он уже протянул руку за табакеркой, но Саулина улыбнулась и покачала головой.
— Нет, дон Джузеппе, эту коробочку я никому не отдам. Даже вам. Я сама пойду в церковь и на глазах у всех положу ее у ног Мадонны.
3
В старинной, выстроенной в романском стиле церкви селения Корте-Реджина было безлюдно. Час назад дон Джузеппе отслужил мессу. Прихожане не понимали по-латыни, но хорошо знали порядок богослужения и во-время осеняли себя крестом или преклоняли колени. Торжественные звуки органа, на котором играл тощий послушник из монастыря Мадонны Лорето, наполняли их простые души умилением.
В воздухе витал сладкий запах ладана, талого воска, полевых цветов, украшавших алтарь. Саулина осталась в церкви одна и сейчас стояла на коленях у маленького алтаря Богородицы, склонив голову к сложенным в молитвенном жесте рукам. Прошло всего несколько дней, как у нее появилась табакерка, и жизнь ее изменилась чудесным образом: отец перестал ее бить, старшие братья ее больше не обижали и даже не мешали ей поесть досыта за обедом. Все теперь стали звать ее Саулиной, а не бродяжкой, подзаборницей или цыганским отродьем, как раньше.
Накануне, когда она вместе с матерью пошла к водяной мельнице стирать и мыть посуду, Луиджия обняла ее и погладила по голове, чего раньше никогда не случалось, хотя мать и прежде была к ней добрее, чем к другим детям. А потом они поговорили.
— Ты не такая, как все, — сказала Луиджия, пристально вглядываясь в лицо дочери измученными гла-зами.
— Почему, мама?
— Потому что ты дочь счастливого мгновения, — призналась мать.
Мысль о том, что она дочь счастливого мгновения, наполнила гордостью сердце Саулины, словно ее назвали дочерью леса или ветра.
— Да, мама.
— Я всегда это знала, — глаза женщины наполнились слезами.
— Что вы знали?
— Что ты не похожа на других.
— Но ведь это хорошо?
— Не знаю. Но твоя жизнь не будет такой, как у нас. — Но отчего же вы плачете? — удивилась девочка.
— Потому что радость и боль — родные сестры. И все-таки хорошо чувствовать себя счастливой, — сквозь слезы улыбнулась Луиджия.
В самом дальнем уголке ее памяти горел неугасимый огонек, и она согревалась его светом — единственным, что осталось от девичьих мечтаний.
— Мы, крестьяне, по белому свету не ходим, ничего о нем не знаем, — продолжала она. — Для нас жизнь не хороша и не плоха.
— А когда в доме есть нечего и отец меня бьет? — спросила Саулина.
— Это просто жизнь. У нас ничего нет, значит, у нас и отнять ничего нельзя. А вот у тебя теперь все по-дру-гому.
Саулина внимательно выслушала эти странные слова матери, не понимая толком, что они означают.
— Мама, мне кажется, вы страдаете из-за меня. В чем я виновата?
— Ты ни в чем не виновата. Ты дочь минуты счастья. Ты не такая, как мы, помоги тебе господь.
— Да, мама, — кивнула сбитая с толку Саулина.
Но теперь, стоя на коленях перед Мадонной и подняв глаза к табакерке, лежащей на балюстраде алтаря, Саулина начала понимать: она и вправду не такая, как другие, потому что ни у кого в селении никогда не было сокровища. Никто, кроме нее, не видел у своих ног генерала, обязанного ей жизнью.
