В эту минуту за спиной у них раздался голос:
— Так вы и есть знаменитый помощник управляющего!
Спартак обернулся и снял шляпу. Перед ним стояла молодая женщина в серых фланелевых брюках и твидовом жакете, под которым виднелась белая блузка, фасоном напоминавшая мужскую рубашку. Да, она и в самом деле была необыкновенно хороша собой: безупречно правильные черты лица, громадные голубые глаза, светлые волосы, стянутые мягким узлом на затылке. На полных и сочных, как вишни, губах играла самоуверенная улыбка. На мгновение Спартак лишился дара речи.
— К вашим услугам, — вымолвил он наконец, кланяясь и прижимая шляпу к груди.
— Граф рассказывает о вас чудеса. Конечно, со слов управляющего. Не знаю, стоит ли всему этому верить или нет, — с улыбкой произнесла она, подходя поближе.
Спартак заметил брошь, сверкавшую на отвороте ее твидового жакета: белая роза с лепестками из мелких жемчужин на изумрудно-зеленом стебле с такими же листиками.
Графиня перехватила его взгляд.
— Вам нравится моя брошка, господин помощник управляющего? — кокетливо спросила она.
Как он мог растолковать этой дамочке, что ее брошка напоминает ему белую дамасскую розу, которую он подарил Лене, встретив ее на берегу Сенио?
— По правде говоря, не знаю, — проговорил он торопливо. — Я в дамских безделушках не разбираюсь.
— А жаль, — томно протянула графиня. — Вы проявили бы отличный вкус, если бы сказали, что она вам понравилась. Эта брошка — маленький шедевр Тиффани. Граф подарил мне ее во время нашего свадебного путешествия в Нью-Йорк.
Женщина говорила таким тоном, словно помощник управляющего, равно как и брошка, и ее муж да и весь белый свет составляли часть некой шутки, понятной только ей одной.
— Должен вас разочаровать, но здесь у нас в деревне имя Тиффани звучит как марка какого-нибудь трактора, — возразил Спартак, наградив ее насмешливой улыбкой.
— О, вижу, вы меня не разочаруете. Как раз наоборот, — игриво намекнула она. — Сейчас нас ждут к обеду, но потом я бы хотела, чтобы вы мне показали конюшни. Граф намерен задержаться в деревне. Что касается меня, придется мне коротать дни за верховыми прогулками. Вы ездите верхом, господин помощник управляющего?
Спартак сделал вид, что поддерживает ее игру.
— Когда выпадает случай, стараюсь не ударить в грязь лицом, — ответил он.
— Именно в этом мне бы и хотелось убедиться, — кивнула графиня.
Повернувшись на каблуках, она прошла вперед к дому. Спартак последовал за ней. Антавлева, не упустившая ни слова из их разговора, догнала его и дернула за полу куртки.
— Все, как я говорила, — прошептала девочка.
Спартак улыбнулся и подмигнул ей в ответ.
Глава 10
Дверь была распахнута настежь, и Тоньино остановился на пороге, боясь войти. Все произошло без ведома Лены, и теперь он опасался ее гнева.
Лена мыла пол, завязав волосы косынкой, закатав рукава блузки и подоткнув юбку за пояс. Время от времени окуная щетку из стеблей сорго в стоявшее рядом ведро с водой, она с угрюмым остервенением шаркала ею взад-вперед по плиткам обожженной глины, словно намереваясь стереть их в порошок.
— Если вы пришли пообедать, то знайте, что в доме нет ни кусочка сала, ни горсти муки, ни хлеба, ни соли, ни зелени. Зато у нас есть электрический свет. Не знаю, можно ли его подать на стол, — такими словами встретила она мужа, не отрываясь от своего занятия.
Тоньино сделал было шаг по направлению к ней, но Лена в бешенстве его остановила:
— Вы что, не видите, что пол мокрый? Я его мою, а вы, стало быть, таскаете мне сюда грязь на своих башмаках!
Присев на высоком каменном пороге, Тоньино снял башмаки и носки, а потом прошел босиком в кухню и поставил на стол глиняный горшок, полный горячего, вкусно пахнущего супа.
— Вот, это нам послала Сантина. Ей пришлось пойти в дом управляющего. Приехал граф Сфорца, и жена управляющего попросила ее помочь. Но у нас все есть, чтобы пообедать, видишь? — И Тоньино принялся вынимать из свернутой узлом скатерти ложки, стаканы, бутылку вина и каравай теплого ароматного хлеба.
Лена выпрямилась, продолжая судорожно сжимать щетку, и смерила мужа испепеляющим взглядом.
— Ешьте сами. Я уже сыта по горло унижением и обидой. Вы привезли меня сюда как нищенку, чтоб я ела чужой хлеб. Где мои вещи? Где моя посуда? Мои книги, моя постель, моя одежда — где все это? Я здесь никого не знаю. Все на меня пялятся, как на диковинного зверя. Я от стыда света божьего не вижу, мне бы сквозь землю провалиться! — И от отчаяния она зашлась безудержным плачем.
Тоньино подошел ближе, вынул у нее из рук щетку, вытащил из кармана носовой платок и, обняв, вытер ей слезы. Его сердце было переполнено нежностью к этой упрямой и гордой девчонке.
— Сегодня же вечером у тебя все будет. Я написал записку отцу и матери, чтобы они знали, где мы теперь живем. Они и твоих родных предупредят. Я отправил повозку с графским посыльным, он привезет все наши вещи. Здесь живут добрые люди, Лена. У меня есть работа и хорошее жалованье. Ты не пожалеешь, что поехала со мной, обещаю тебе. — Все это он проговорил единым духом, да так ласково, что злость Лены сразу куда-то испарилась.
Она высвободилась из его объятий и вытерла мокрые руки фартуком. Они сели к столу, и Лена поглядела ему прямо в глаза:
— Значит, мы правильно сделали, что уехали из Котиньолы?
— Не хочу, чтобы кто-то вмешивался в нашу жизнь, — ответил Тоньино. — Я поступил так, как подсказывал мне мой внутренний голос, а он меня никогда не подводил. Думаю, нам тут будет хорошо, по крайней мере на первых порах. А там посмотрим.
Лена положила ладонь поверх узловатой, натруженной руки мужа.
— Мне так много надо вам сказать, но у меня голова кругом идет, даже не знаю, с чего начать.
— Речь пойдет о нас двоих или только о тебе? — спросил он.
Рука Лены была теплой, и в груди у Тоньино что-то сладко таяло от ее прикосновения.
— Мне кажется, вы мне не столько муж, сколько добрый друг, лучший из всех, о ком я только могла мечтать. Мы вместе прочли много книг, о многом переговорили. Я ни с кем никогда не была так откровенна, как с вами, даже с матерью. Но между нами так и остался нерешенным самый важный вопрос: то, что касается наших супружеских отношений, — проговорила Лена, с трудом подбирая нужные слова.
— И что же?
— Я бы хотела знать: у вас было много женщин? Но если мой вопрос вам кажется слишком дерзким, можете не отвечать.
Тоньино покраснел до ушей и откашлялся, прежде чем заговорить.
— В первый раз это случилось в Тренто, в восемнадцатом году. Мне тогда еще не было и двадцати. В одном из тех домов, куда ходили все солдаты, — принялся он рассказывать, понизив голос. — Надо было становиться в очередь и платить за комнату с женщиной. Неважно, хороша она или нет. О любви и речь не идет. Но так уж получилось, что эта первая девушка мне понравилась. Я до сих пор ее вспоминаю. Она была добрая, ласковая. Когда я вернулся, чтобы ее отыскать, оказалось, что она уже куда-то уехала. В этом доме девушки часто менялись. Потом меня ранили, и я чуть ли не год промотался по госпиталям. Когда смотрел на себя в зеркало, мне становилось страшно. Я даже плакал, понимая, что ни одна женщина больше не захочет иметь дела со мной. Но когда я попал в госпиталь в Болонье, мне встретилась одна милая медсестра. Она массировала мне щеку, — вот здесь, где осколок гранаты раздробил мне кость, — специальной мазью, снимающей боль. Когда мне сделали стеклянный глаз, она меня научила, как его вставлять, как вынимать и промывать. Однажды ночью она забралась ко мне в постель. Я никак этого не ожидал. В окно палаты светила луна. Я принял ее как подарок свыше. Но кто-то нас увидел, пока мы были вместе, и разболтал. Медсестру уволили. Я хотел ее найти, но не знал, как это сделать. В конце концов меня выписали, и я вернулся в Котиньолу. Местные девушки, едва завидев меня, отводили глаза. Я очень страдал. Раз в месяц ездил в Форли. Там тоже есть такие дома, где можно заплатить, а уж дальше женщины не разбирают, красавец ты или урод. А потом я женился на тебе. Больше ничего не было, — так закончил Тоньино свой рассказ.
